Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Осенью 1970-го вместо прозаика Синицына ко мне вселился шрифтовик Генка Валетов.

Мой квартирант не был ни злодеем, ни вором, ни гением, а отличным прототипом советского оформителя.

Он вышел из стройных рядов полиграфической школы, издательских работников, где изредка подрабатывал и я, спасаясь от ареста за паразитический образ жизни.

Его симпатичные коллеги, мастера узорной, каллиграфической работы, зачастили в подвал с туго набитыми, словно навечно прикрученными к рукам портфелями.

…Васька Курбатов, Коля Пискун, Севка Освер, Рудик Антонченко, Юрка Сиглов, Осип Клейнгард, Женька Капустин, Славка Кулагин…

Все как на подбор гуляки, бабники, хохмачи.

Беззлобный и тупой, как ночной горшок, Валетов очень удивился, когда в подвал забежал иностранец, выложил за картинку двести рублей и убежал.

Раз заглянув в его рабочий кабинет, заново покрашенный и сияющий неоновыми лампами, я обнаружил Валетова, терзавшего мастихинами груду масляных красок. Он пыхтел, сопел и вертел ими во все стороны, закручивая восьмерки и шестерки, фас и профиль, свет и тьму. Основательно загрузив холст, он выставил его для публичного обозрения.

— Гениально! — воскликнул Зверев, осматривая вещь.

— Гениально, гениально, — ворчал шрифтовик, — а почему никто не покупает? Перед ним прошла вся Латинская Америка, Скандинавия и Австралия, и никто не приценился!

Резонер Зверев высказал общее мнение:

— А ты нарисуй таких картинок штук сто, тогда наверняка купят.

— Ну вот еще, буду я тратить краски на чепуху!

Все расхохотались.

Такой конфуз был не со всеми.

Ко мне повадился ходить молодой дворник Серега Бордачев, малограмотный и глухой на оба уха. Он приходил с ученической тетрадкой, садился в кресло и, глядя на мои работы, что-то пачкал себе. Я посмотрел и сразу увидел дар. Он не срисовывал, а сочинял свое. Человек, не умевший держать в руках карандаша, составлял загадочные, ни на кого не похожие, абстрактные композиции.

Не прошло и года, как фанатик перешел на коллажи и объекты, имевшие большой успех в «дипарте». Ему покровительствовала сама Нина Андреевна Стивенс.

Однажды ко мне ввалился высоченный бородатый малый из Ленинграда, Евгений Рухин. Самоучка искусства. Привез продавать пару святых, нарисованных черным контуром. Его работы подняли на смех и просили никому не показывать, чтобы не срамиться. Он пересмотрел все мои картины, переночевал и улетел домой. Каково же было мое удивление, когда я увидел на стенах подвала Немухина «объекты» из рогожи, обрезков мебели и барельефных оттисков, подписанные «Евг. Рухин». В кратчайшие сроки проворный ленинградец сменил технику и стиль, походя воруя у москвичей приемы, и стал модным артистом «дипарта».

В то же время (1970) я подружился с замечательным человеком, сыном автора всемирно известных этикеток водки «Столичная» и «Московская», Рудольфом Антонченко, Рудиком для своих. Рыжий и остроносый парень красиво одевался и был опытным деятелем черного рынка. И фарцовщик, и портной, и шрифтовик, и меценат. В торговле джазовых дисков он купался как рыба в воде. Его гипнотизировал Зверев. На зверевских сеансах он прыгал от радости, как ребенок, получивший заветную игрушку. Из каких-то своих соображений Рудик считал Зверева образцом законченного гения живописи. Он терпеливо переносил все нелепые и грубые причуды «гения», опекал и восторгался до смерти художника от белой горячки в 1986 году.

Мы вместе купались в Черном море, собирали грибы под Тарусой, слонялись по московским ресторанам.

Я беспокоился о здоровье моей собаки. Рыжий песик Чук. Ему необходим был дачный воздух и вечерние прогулки в лесу.

Мой друг Алексей Лобанов, общественный человек высокой пробы, сосватал мне дачу в подмосковном Кратове. Хозяйка дачи Рубина Арутюнян — дочка какого-то видного коммуниста, примкнувшая к богеме. Она встретила нас у себя на улице Горького, в квартире, заваленной мусором, бочками, тазами, ведрами и горами пустых бутылок и консервных банок. Она так тщательно промывала пустые бутылки, заглядывая на дно сосуда, что я сразу убедился, что все бутылочные сокровища Москвы принадлежат ей и стеклотаре. Позднее, на даче, Рубина постоянно с мешком на плече выходила на охоту за бутылками и перемывала их сотнями.

Как только потеплело, я перебрался в Кратово. Пес бесился от простора и воли. Мой сосед внизу, молчаливый чуваш Генка Айги, сочинявший абстрактные вирши «белое на белом», жил с женой и сыном. В лес они не ходили, а постоянно сидели на застекленной веранде, отбиваясь ветками от комариных туч.

В пристройке ночевал очкарик с безумным взглядом, не спускавший глаз с женских коленок. Он изобретал новый вид самогона, способного заменить сильные наркотические средства.

По воскресеньям приезжали мистик Юра Мамлеев и Генка Шиманов с женами. Малограмотный теоретик «Святой Руси» Мамлеев, не снимая толстого пиджака, сидел на солнцепеке и вслух размышлял об эротизме божества. Шиманов, стоя напротив в позе нападающего оппозиционера, цитировал Федора Достоевского: «Близится их царство, полное их царство!»

Жена Шиманова, усатая еврейка из Закарпатья, сурово обрывала его:

— Да заткнись ты со своим царством, дурак! Устройся сначала на работу, а потом трепись!

Мамлеев ехидно хихикал, довольный идеологическим разбродом в чужой семье. Мне было совершенно наплевать, кто правит царством, японский император или еврейский банкир, у кого есть земля под ногами, а у кого ее нет. Вдобавок ко всему, все это было совсем не смешно. Я числился гражданином чудовищного государства под названием Совдепия, а будущее страны если и мерещилось иногда во сне, то в виде «республики искусств», а не пузатый царь Гвидон в расписной телеге.

На даче появлялась Ольга Серебряная, готовая сокрушить любую идейную крепость одним махом:

— Шиманов, ты убирай за собой говно!

Славянофил смущенно вставал из-за стола и мыл грязную кастрюлю.

Однажды майской ночью в пристройке, где гнали самогон, раздался нечеловеческий вопль на весь поселок. Кричала Рубина Арутюнян.

Оказалось, пробуя новый сорт чудодейственного питья, хозяйка отравилась, и начался громогласный припадок. Завыл мой рыжий пес от удивления. Проснулись соседи внизу. Мы побежали с Айги к ближайшей будке с телефоном. Врачи отлично знали дорогу и адрес дачи. Рубина, окруженная постояльцами, вертелась по траве с пеной у рта. Врач успокоил ее уколом и сказал нам, что она давно состоит на учете в психдиспансере.

На даче с комарами и наркоманами я прожил не более двух недель, сделал штук двадцать акварелей, погрузил собаку в такси и от греха подальше смылся в Москву.