Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Гробман научил меня меняться вещами, — коротко и содержательно сказал Игорь Сергеич.

Коллекция выше революции.

Ни облавы, ни тюрьмы, ни штрафы не смогли победить собирателей почтовых марок, значков, ковров, прялок, самоваров, икон, книжек, картин, шкатулок.

Старьевщик победил большевика.

Художник, поэт и барахольщик Гробман, живший в соседнем барачном квартале Текстильщики — Третья улица, 17, корпус 2, квартира 7, поучал своего друга.

— Видишь ли, Холин, в каком убогом жилье и в какой дикой стране я живу, а все равно буду охотно меняться вещами!

Гробман быстро пристрастил Холина к новой и захватывающей деятельности с постоянными деловыми встречами. К Холину на кухню зачастили нужные люди черного рынка, маклаки с битком набитыми чемоданами, букинисты, старьевщики, фарцовщики, продавцы комков. Приносили иконы, прялки, вазы, картины, кинжалы, стулья, а уносили японские транзисторы, голубые джинсы и фирменные диски.

Преступный сговор!

Значение черного квартиранта иностранной связи росло на глазах.

На первый и поверхностный взгляд, фарцовка, или «незаконный промысел» Уголовного кодекса, — занятие далекое от эстетики, а если копнуть поглубже, то эти человеческие дисциплины поставлены на один и тот же фундамент искусства слова и дела.

Поэты Холин и Гробман не наживались, а играли в торговлю.

Мой сосед прораб Толя Шапиро не только строил мастерские. Он по субботам дежурил у «большой синагоги» на Солянке. Приносил скабрезные вести. Князек Андрей Волконский ищет еврейскую невесту Бывший репатриант Никита Кривошеин окрутил француженку в фиктивный брак и вернулся в Париж. Гробман выслал пятнадцать израильских вызовов для кинетов Льва Нуссберга.

Шапиро успел побывать в тюрьме, разрисовал себе грудь голубыми чертями и в погожие дни, раздевшись до пояса, пугал ими дворовых пацанов. Жил он в деревянном бараке, во дворе многоэтажного дома, без соседей и удобств. Обстановка жилья барахольная. Огромные кресла с дырами, люстра с балясинами, иконы по углам и стенам. В углу жена с Ярославского вокзала, никогда не встававшая с постели.

Все признаки торговой точки! Царствуй, лежа на боку! Человек простых нравов, но увлеченный и наблюдательный, Шапиро быстро стал специалистом по эмиграции на Запад, за проценты продавая «израильские вызовы» и «еврейских невест». За умеренный гонорар он приводил и еврейских покупателей. Помню, пришел расфуфыренный Гарри Табачник, журналист с женой комсомольского возраста. Они долго копались в картинах, изображая из себя знатоков, потом выбрали пару самых плохих, и я охотно уступил им.

Россия — побоку!..

В конце октября 1969 года, отправляясь на свидание с бароном Отто фон Штемпелем, в подвальном подъезде я обнаружил вдребезги пьяных Зверева и Плавинского, усидчиво рыгавших под ноги, а в почтовом ящике белоснежный, иностранный конверт с парой синих, французских марок.

Письмо из Франции, из Парижа!..

Оно начиналось «Валя, милый!» и кончалось «Твоя Аня!».

Мои друзья протрезвели. Так никто меня не обзывал ни разу в жизни! Вот идиот, как я мог забыть о существовании Французской республики? А Поль Сезанн не гений мирового класса? А автор письма, мадемуазель Анна Давид, не невеста на выданье? Если Женя Терновский и Лев Нуссберг кадрят француженок, то и я смогу не хуже? Разве дочка уругвайского посланника не моргала мне глазом на сеансе Зверева?

Русская цивилизация разлагалась на глазах. Немецкому барону я уступил картину, не торгуясь.

Зверева и Плавинского напоил водкой.

Решение атаковать Францию было принято единогласно. Я вспомнил короткие встречи с Анной Давид и засел за письма. Начался затяжной, эпистолярный роман с короткими летними встречами без настоящего и будущего. Мы полюбили друг друга, но как дальше жить, не знали. Анна не желала жить в Москве, меня не пускали в Париж.

Системы иного счета.

Я жил в ожидании ареста, убийства, сожжения и свято верил в планетарный абсурд.

В любой момент у меня могли конфисковать подвал, посадить в Сибирь за встречу с иностранцами. На Запад в это время советских граждан никто не пускал, а к решительной эмиграции я не был готов.

Может быть, я неправильно родился?

В ночь на 1 мая 1970 года в метро зарезали Влада, единственного и любимого сына прокурора Мальца.

Рут Григорьевна за сутки поседела, Сергей Иосифович пил коньяк как воду, стаканами.

Я пытался понять, за что им такое наказание? В сорок пятом, в побежденной Австрии он вылавливал дезертиров Красной Армии и отсылал их в Сибирь. Через четверть века кинжал народного мстителя ударил в самое чувствительное место родителей, по сердцу невинного юноши.

— Всех подряд из пулемета, та-та-та! — уставившись в стенку ледяными, безумными глазами, твердил пьяный прокурор.

И несчастье кончилось разводом. Хорошие люди решили, что так проще вынести наказание.

В моем подвале появились провинциальные фолькс-дойчи из Кзыл-Орды, еврейские невесты из Тирасполя и тихие китайцы, нагло выдающие себя за евреев.

Организованная осада и шпионаж, нескончаемые состязания подпольных бардов, убогий базар «дипарта», дом тайных и любовных свиданий, бездомные сибирские самородки, перекупщики и фарцовщики, труханутые чемпионы гонимого искусства — от этого густопсового сброда меня жгло, испепеляло в прах. Мой опекун В. А. Ястржембский пытался направить меня к истине и дал совет купить дом в Пушкино, где жила его бывшая жена. Я подумал, что это неплохая идея. Сразу оговорюсь, что моей буйной секретарше Ольге Анатольевне в этом плане домоустройства отводилось место постоянного друга свободного искусства.

Еврейско-немецко-китайский дом имени Воробьева!

Посетитель моего клуба, график Толя Брусиловский, часто спрашивал, почему я не появляюсь на заграничных выставках, в свите Лешки Смирнова, или Ситникова, или Рабина, или Гробмана, а я отвечал, что не ищу популярности, а стараюсь освободиться от нее совершенно.

Во как — полный отрыв от масс!

Чтобы убить длинные зимние вечера, я слонялся по московским дворам и подвалам коллег. Их было так много в моем округе, что обойти всех не хватало недели. У Толи Крынского на Самотеке образовалось нечто вроде «справочного бюро по эмиграции в Израиль». Там опытные юристы и правозащитники давали советы, как вывезти на Запад не один, а два харьковских велосипеда, не нарушая советских законов. В огромном подвале Славки Клыкова играли в карты и распределяли академические должности «изофронта». В подвале Фридынского всегда возвышалась роскошная икона музейной ценности и множество фольклорной утвари. У Сашки Завьялова серьезно играли в шахматы и говорили о высокой духовности русской интеллигенции. В магазине Адамовича на Спасской пили виски и продавали иностранцам картины.