Виктория Мочалова - Лытдыбр [Дневники, диалоги, проза]

Другого способа быть счастливым на этом свете пока не придумано, даже в Италии.

Ночь на понедельник в Венеции, за пару часов до рассвета – время недели, дающее хорошее представление о красках и звуках этого мира накануне его сотворения.

Итальянцы, приезжавшие сюда на выходные, убыли вечером восвояси; круизные лайнеры на закате увезли иностранцев; местная молодёжь, догуляв положенное, отсыпается перед рабочей неделей… Кинофестиваль давно прошёл, архитектурное Биеннале рассосалось, до Карнавала – целых три месяца. На улицах – ни души, на каналах – ни лодки. Неоткуда в это время взяться даже привычной фигуре заплутавшего туриста, катящего чемодан во тьму и неизвестность в поисках неуловимой гостиницы: аэропорт и вокзал заперты на ночь, как ворота гетто после 23 марта 1516 года (и в тот же примерно полночный час). В ресторанах потушен весь свет, витрины лавок задраены, вывески нигде не горят. [118]

Не слышно ни шагов, ни плеска весла, ни стрекота колёсиков, даже ветер с Лагуны в это время не шелестит знамёнами на фасаде гостиниц… Полнейшая тьма, тишина и сенсорная депривация. Кажется, нигде, как в Венеции под утро понедельника, не доводилось мне пережить это удивительное ощущение мира, которого нет, который исчез, как не бывал. Но через считанные часы он появится вдруг ниоткуда, чтобы шуметь, сиять, толпиться, бурлить и сверкать пёстрыми красками венецианского дня – как будто существовал всегда.

С Носиком мы по-прежнему то и дело встречаемся – в моих снах. Почему-то он нет-нет да наведывается, хотя мы не были близкими друзьями и романа у нас тоже никогда не было. Я много с ним – тем, ушедшим – спорю. И поводы самые разные.

Носик появляется всегда в трёх временных пластах.

Первый – это середина 2000-х, когда, вернувшись из Гарварда и твёрдо решив в журналистику больше не возвращаться, я, профессор политологии Высшей школы экономики, по понедельникам устроила себе интеллектуальное роскошество за собственный счёт: вела семинар по еврейской Библии, с которым в конце концов нас приютил Еврейский культурный центр на Никитской, дав нам зал, книги и кофе. Я не помню, когда на семинаре появился Носик, – но помню, насколько это было феерично, остроумно, с глубоким знанием еврейской философии и книг.

Носик говорил… о еврейском фашизме. Как он вышел именно на эту тему в своем комментарии к еженедельной главе из второй книги Торы “Шмот” (“Исход” в христианской традиции), более-менее понятно: в главе “Итро”, одной из важнейших в Пятикнижии, как мне думается, Всевышний сообщает бродящим по пустыне и дошедшим до горы Синай израэлитам, что Он избрал их быть “царством служителей святому и народом святым” (19:5,6). Тут Носик и развернулся. Я сидела, в кипе и талите, с раскрытой передо мной Торой и раскрытым ртом: ничего подобного никогда раньше я не слышала, – а в Гарвардском университете я как-никак занималась со знаменитым учителем, бывшим главным раввином университета Бенционом Голдом, и пару лет исправно участвовала в субботних службах консервативной конгрегации гарвардского “Гилеля”, центром которых было интеллектуальное обсуждение недельной главы (по этим лекалам я и сделала семинар в Москве).

Слушать Носика было больно, горько, обидно – и при этом настолько интересно, что не хотелось, чтобы он останавливался. Он апеллировал к книгам еврейской философии и к реальной жизни нынешнего Израиля, выстраивал параллели через столетия и страны, фонтанировал цитатами и перемешивал это всё остроумными поворотами и сравнениями. Я наблюдала за реакцией двух раввинов, которые обязательно присутствовали на этих семинарах – реформистского раввина Нелли Шульман и ортодоксального раввина Пинхаса Гольдшмидта, – оба были чуть напряжены. После Гарварда удивить меня умным человеком было трудно, но в Носике, помимо ума, была ещё и красочность речи, и азарт провокатора: трудно было понять – он это всё серьёзно или же, заостряя аргумент, лишь подстёгивает дискуссию. О таких говорят – “блистательный ум”; да, именно блистательный. Но спорить с ним и его интерпретацией “Итро” я продолжаю до сих пор.

Следующая картинка: Краснопресненский суд Москвы, финальное заседание процесса, в котором Носика судили за мыслепреступление, то есть за пост в его знаменитом Живом Журнале. “Стереть Сирию с лица земли” – так назывался этот пост. (Скажу тут в скобках, что Носика периодически заносило, в том числе и тогда, когда он писал колонки для “The New Times”: в отличие от блога, колонки он писать не любил, его тяготил формат и фиксированный объём. Однажды он написал огромный текст на 12 тысяч знаков, который касался шедшей тогда войны между “Аэрофлотом” и ныне почившей компанией “Трансаэро”. Антон занял одну из сторон, и эта односторонность была невозможна для журнала: текст я ему вернула. Носик на меня ужасно обиделся, и колонки писать перестал.) Мне думается, что про Сирию был не лучший текст Носика, впрочем, возможно, это была очередная его интеллектуальная провокация, тем более опубликованная на следующий день после начала российской военной операции в Сирии – 1 октября 2015 года. Это был такой носиковский стеб, который российская карательная машина, конечно же, не поняла. Вернее, поняла так, как всегда понимает – путём возбуждения уголовного дела по тогда ещё уголовной ст. 282 УК. [119] См. с. 64–71. [120]

Мы в “The New Times” сделали обложку и главную тему номера, посвященную мыслепреступлению. По всему выходило, что власть-таки взяла за жабры знаменитого блогера, который бесконечно над ней издевался, и теперь показательно запрячет его за решетку. В маленькой комнате суда Носик, в своей неизменной кипе, произнес пламенную речь, из которой следовало, что он и дальше намерен говорить и писать то, что считает нужным, и никто, никакие угрозы и уголовные дела его в этом не остановят. Короче, раскаяния не демонстрировал. Напротив, он, казалось, был вполне доволен, что смог наконец высказать всё, что писал про мыслепреступление – в реале, в живой жизни, – судье, к тому же в зале среди публики был Алексей Навальный и куча журналистов. Он смотрел на нас поверх очков и улыбался. “Кошмар, – подумала я, – Антону влепят срок”. Не влепили. Но вопрос: стоило ли брать на понт систему? Или Носику для полноты жизненных ощущений не хватало ещё и тюремного опыта?..

Третья сцена датируется понедельником той недели, в конце которой Антона не стало. Предыстория была такова. В первом июньском номере 2017 года я объявила, что бумажная версия журнала закрывается – нет денег. Антон позвонил мне к вечеру: “Женя, вы же понимаете, что “The New Times” закрыть нельзя, это уже институт…” Я понимала. Но также понимала, что нас выбросили из всех киосковых сетей, продавать журнал стало невозможно, реклама нас боялась, как огня, а подписок не хватало, даже чтобы выпускать издание на дешёвой бумаге в дешёвой типографии. Сказать, что у меня болело, – ничего не сказать: “The New Times” был моим ребёнком, которому я отдала в прямом смысле слова кучу бессонных ночей. Без денег профессиональной журналистики не бывает, а денег, достаточных, чтобы выпускать еженедельный журнал, я найти не могла. В довершение всего и старые спонсоры стали перебираться на Запад, точнее, их туда выталкивали, что предельно усложняло ситуацию.