Станислав Симонов - Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям

Прокурор-гондила говорит: вы на алименты подавайте. А она ему: так куда подавать, он же и так в тюрьме сидит, я ему передачи таскаю. Вот выйду, дверь этому гаду подожгу, наконец, сделаю злое дело, убить не убью, а поджечь подожгу. Такой гондон.

— А как у тебя жена к наркотикам относится?

— Так я ее еще во время знакомства подсадил. Как было, я с ней на дискотеке познакомился, под приходом. Проводил ее и говорю — а погода хорошая, звезды, ветерок, — завтра жди, опять приду. А назавтра ломки-фигомки, тряски. Только через полтора месяца ее увидел, и опять на дискотеке. Я приятелю говорю: ты мне ее покажи, что ли, а то лицо стал забывать. Показал, пошел опять провожать, как-никак она меня полтора месяца ждала. И говорю, щас тебе будет очень хорошо. И уболтал. Я же не знал, что жениться буду. Думал, так, потрахаю, и все. А как потрахал, тут и пошло дело. Я еще удивляюсь, что вот говорят, беременной нельзя колоться, мы с женой и кололись, и бухали, и за день до родов приняли, и я ее до четырех утра трахал, а в пять она рожать отправилась, и ребенок здоровый. Все, кто видел, говорят, развит не по годам. Старшая у меня на три года старше младшей. Сижу однажды на балконе, курю, а младшая в коляске, в большой комнате, куда балкон выходит. Жена мне говорит: если младшая заорет, качни коляску, лады? Сижу курю, слышу — орет. Старшая слезает с дивана, на котором сидела, и к коляске. А ей, представь, чтобы слезть, надо на пузо перевернуться, ноги свесить, слезть, потом опять залезть, опять перевернуться и сесть. Раз слезла, залезла, та опять орет. Второй раз. В четвертый раз она ребенку говорит: Оленька, проститутки кусок, дай хоть дожевать. Старшая на диване чай пила. Я ей: доча, откуда ты эти слова знаешь? А она отвечает: так деда бабку называет. Я, сидя на балконе, так и попутался. А другой раз — я в тягах, а тут день рождения ее; я подзываю ребенка и говорю: доча, сейчас гости придут, подарки подарят, по рюмке выпьют, ты залезешь на табурет и скажешь: подарки подарили — спасибо, а теперь все пошли нахуй. И пошел дальше курить и забыл. Тут гости подоспели, как водится, все подарили, за стол сели, по рюмке выпили. Тут возникает доча с табуреткой. Ставит, залезает и говорит: щас вспомню. Все затихли, она с табуретки вещает: подарки подарили — спасибо, папа просил сказать, чтобы теперь вы все шли нахуй. Хорошо, все свои были. А другой раз идем с ней мимо магазина, и я ей: ну что купить тебе, доча, салатику, винегретику? А она мне: нет, папа, лучше бокал пива. Да, говорю, это действительно лучше. Я ей иногда позволяю. Как жену вспомню, жалко становится, вот и позволяю.

— Для винта атмосфера нужна. Я однажды в подъезде вдуваю. Курткой накрылся. Тут дверь хлопнула, такой облом. Как приход поймал, хочется поговорить. Сначала тихо, тихо начинается, потом такой ор пошел. Ну, как обычно. Правда, от винта депрессуха кроет. Он сейчас в Москве, четыреста рублей куб стоит. А от метадона, если мимо вены попал, то язвы по телу.

Встревает сосед:

— Такие? — показывает.

— Вот-вот, именно. И гепатит у тебя. А как иначе, если колешься, по-любому будет. Я не поверю тем, кто кричит, что помнит все за каждый баян. Еще когда черняшку делаешь, туда-сюда, сам варишь, все перед глазами происходит, а если белый? Что там только не намешано! Ужас. Таджики эти из ста грамм килограмм делают. Это еще хорошо, если афганский. Да где же его взять, чистый, афганский? Тем более на кумарах и надо срочно, по-любому, баян не уследишь.

— Дайте шленки, кружки, ложки, есть нечем.

— А раньше чем ели?

— Когда раньше?

— Тюрьма нищая, где нам взять это все?

— А чем есть баланду?

— Разберетесь.

— А можно доктора?

— Ты сюда что, лечиться приехал?

13 января. Неповторимый свистящий звук колес баландерской тележки. Это местный зек развозит пищу по камерам.

Печальный лох. Голова большая, глаза выпученные, сам маленький, как глобус.

И снился мне сон. Школа. Светка Суркова, школьный обед, кусок жареной вареной колбасы и картофельное пюре, причем колбаса на лотке выдачи была последней.

Двери клацнули, и обитатели камеры вышли на утреннюю проверку. Облезлые стены коридора, холод, мертвый свет. Присели в два ряда лицом к стене. Охраны человек пять и собака. Огромная овчарка сидела на месте и страшно тоскливо и жалобно выла. В ее вое слышалась вся тюремная тоска и ненависть к заключенным и охранникам. В сущности, такая же заключенная. Мордатые охранники не обращали на вой никакого внимания. Они проверяли камеру.

— Жути гонят, — нарочно бодрым голосом сказал кто-то из заключенных.

— Нет, довели собаку. Либо болеет, либо срать не дали. А может быть еще истерика, овчарки ей подвержены.

Двери захлопнулись, камера поглотила обитателей. И еще наверное минут двадцать слышался тоскливый душераздирающий собачий вой.

Спичечный коробок на веревке, висящий отвесом под дубком. Разнокалиберная посуда — от одноразовых тарелок до керамической чайной кружки, украшенной рельефами русского воинства. Хлеб, мякоть которого напоминает древесную труху. Жуткая матерчатая, фантастически грязная шторка, закрывающая дальняк. Спасибо еще, что такая есть, могло вообще никакой не быть. Два-три раза в день — засор в туалете. То ли от холода, а может быть, оттого, что бросали туда всякую дрянь. Когда вода с фекалиями начинала переливаться через край, стучали в дверь и кричали: «Старшой, неси “машку”, а то все затопим!»

За тормозами смачно и неприязненно матерился старшой, и через несколько минут через кормяк в камеру влезала метровая металлическая труба, с одной стороны обрамленная ручкой, с другой — резиновым кругом. Этакий местный дикий вариант вантуза. Толпа желающих у туалета — именно после проверки. Видимо, вид брянских милиционеров провоцировал отправление естественных надобностей. И крики: «Кипит, кипит! Чей литряк?» Хозяин литряка, не то увлекшийся игрой в нарды, а может быть, занятый разговором, но, как правило, прозевавший момент кипения, вздрагивает и спешит забрать кипяток и бросить в него чай.

Если в московских централах еще попадались тазы и ведра, сделанные из пластика, то в провинции их место прочно занимал металл. Металлический таз, напоминающий гигантскую шлемку, совершенно непонятным образом лопнувший в районе дна и хитро отреставрированный тканью, и бак для воды, он же для стирки, он же для всех других надобностей, с неработающим краном внизу и крышкой наверху. И точно такой же, явно его дедушка, убитый до предела, используемый в качестве мусорного ведра, упорно называемого охранниками сорным.

И курят, курят все, как перед расстрелом. Нервы, холод, голод. Белья уже нет, нет одеял, остались только матрасы и подушки. Вид у них такой, как будто они, честно отслужив свой срок, еще пять месяцев провалялись на помойке, затем кем-то были оттуда извлечены и приспособлены для местных условий. После чего на них умерла минимум пара человек.