Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— И-и-и-и… А ну, береги-и-ись!

Когда он время от времени переходит на шаг, я кричу на него:

— Давай, серая! Уснула, что ли?

Палька бежит как конь. Мелькают мимо окна домов, ворота, изгороди, бегут следом напуганные собаки, встречные бабы останавливаются и провожают нас укоризненными криками:

— Ишь, черт несет!..

— Убьешь Ефимку-то, жеребец!..

Так мы пролетаем через всю деревню.

Разворачиваясь в поле, Палька бросает меня вместе с санками на белоголов — пень, накрытый снегом, как шапкой. Санки остаются висеть на пне, я лечу вперед и утыкаюсь в ноги Пальке. От испуга я начинаю хныкать, но Палька поднимает меня, вытряхивает из одежды набившийся снег, показывает на солнце и говорит:

— Ты, Ефимка, погоди хныкать! Погли, вешнее солнышко-то каково! Это те земли воскресенье. Ты погли-ко, едритвой корень, баско-то как!

Я поворачиваюсь кругом и, успокаиваясь, смотрю. Чистый снег, раскаленный светом, похож на сахар. А Палька уже рисует картину недалекого будущего:

— Вот погоди, сойдет снег, и что на ней, на земле нашей, посеяно, и что родится само — все взойдет. Вот зелени будет, господи!

Я слушаю внимательно, и он радуется, что задел меня за живое.

Палька поднимает гордо голову, встряхивает ею, как лошадь, подгибает ногу в колене, гребет лаптем снег и ржет. Я понимаю, что пора усаживаться в сани, — лошадь застоялась, можно застудить.

Палька несется по целине, по насту. Корка тонкого льда, которой новый мороз покрыл рыхлый снег после оттепели, проламывается под его тяжестью и режет ему ноги в щиколотках. Он выскакивает на накатанную дорогу, я еле держусь в санках, дух захватывает от скорости, из-под лаптей летят снежные и навозные ошметки, и мне немного страшно. Но прервать этот бег я не в силах.

Палька выскакивает на обледенелую горку, специально выглаженную и политую на морозе для катанья на салазках, забрасывает на нее санки со мной, и мы летим по ней с громом, треском, свистом и криками.

Отсюда недалеко и до нашего дома. Мы замечаем, что на крыльце стоит мама. На коромысле она держит ведра с водой. Капли, насквозь пронизанные солнцем, падают и разбиваются. Она ничего не говорит, только смотрит, ожидая, и мы понимаем, что она недовольна. Палька робеет и останавливает свой бег. Я говорю ему:

— Ну, пойдем ко мне. Не бойся ее. Это же мама.

Но Палька стреляный воробей. Он идет за мной на безопасном удалении. Когда я проскакиваю мимо мамы в дом, она успевает ударить меня по загорбку и входит в избу с ведрами, ловко захлопнув дверь перед носом Пальки.

Я понимаю, что будет неприятный разговор.

— Связался черт с робенком, — говорит мама, снимая ведра с коромысла и устанавливая их в углу.

Я снимаю пальто и бросаю его на лавку. На полати его забирать нельзя: снег растает и на пол будет капать.

— Убьет ведь он тебя когда-нибудь. Вишь он какой жеребенок.

Я разуваюсь, выбиваю из носков снег.

— Другие-то в его годы работают как мужики, а он с детьми по деревне бегает.

Большими прыжками я направляюсь к полатям, еле касаясь голыми ногами холодных половиц и радуясь теплу ступенек, которые ведут меня вверх. А мама продолжает свое:

— Молодец с воз, а ума с накопыльник, Палька-то твой.

Но теперь, когда я на полатях и мне уже ничего угрожать не может, я бросаюсь в атаку.

— Его баба Шуня дитятком называет! — кричу я маме. — Не то что ты. И вообще Палька говорит: «Мы с тобой, Ефим, старые друзья». Вот.

— А у тебя друзья одни дураки: что Палька, что Петька Житов, — говорит мама. — Потому друзей-то много, а друга нет.

— Как нет?! — кричу я. — Да Палька говорит: «Нам, Ефим, и в одной могиле не тесно будет!»

Мама молчит. «Ага, моя взяла», — торжествую я в душе и снова обращаюсь к ней:

— Ты вот, мам, подумай да поразмысли. Иванушка-дурачок из Шаляпинок говорит: «Вы не убивайтесь, что муки нонче мало. Проживем, — говорит, — без муки. Был бы, — говорит, — хлеб». А рази Палька экое скажет? Он-то знает, что хлеб из муки пекут. А ты Пальку все дураком называешь.

Наконец-то мама сдается.

— Это хорошо, — говорит она, — что ты его под защиту берешь. Над другом посмеешься, дак над собой потом поплачешь.

Конечно, Палька был большой чудак.

В пасмурную погоду, когда начинался дождь и редкие крупные капли выпадали из туч, Палька говорил:

— Ты погли, Ефимка, слезы с неба падают.

Когда жаворонок взмывал вверх, падал вниз и щебетал над переливающимся ржаным полем, Палька подпевал ему.

Когда дождь проходил, Палька с наслаждением втягивал воздух в свой узкий длинный нос и говорил:

— Ты понюхай, Ефимка, как пахнет кругом.

Я принюхивался, пробовал аромат земли, умытой редким дождем, и радовался.

Душный воздух перед грозой возбуждал Пальку. Он становился особенно чувствительным. Бывало, прикоснешься к нему пальцем, и он вздрагивает. Он сам не знал, что происходило с ним в такие минуты, плакал, прижимал ладонь к груди, замирал и шептал мне:

— Слышь, Ефимка, готово выскочить.

Я спрашивал, о чем это он говорит.

— Что ты какой бестолковый?! — кричал он на меня. — Сердце готово выскочить — вот что.

Через какое-то время я стал и за собой замечать странные повадки.

С неба падает снег. Мне кажется, он летит ко мне. Я ловлю снежинки. На ладони одни из них тают, некоторые я успеваю попробовать на язык. Падение других прослеживаю до земли. Я в восторге.

Ночью я слышу за стеной непостижимые и таинственные звуки. Это шумит, будто вздыхает, лес. Какие-то звери кричат, визжат или воют. Птицы перекликаются и поют. И все, что я слышу, не только пугает меня, но и вызывает интерес, потрясает и очаровывает какой-то тайной силой. Я начинаю понимать, что где-то там, в лесу, в полях, на реке, идет жизнь иная, чем у людей.

Гром вызывает в моем воображении рождение нового, могучего, неземного мира, и он, этот мир, возвышает и подавляет меня.

Я еще ничего не знаю. Я удивляюсь и радуюсь живому чувству, зародившемуся во мне, и доверяюсь ему. Все, что входит в мои глаза и уши, там светится и звучит само по себе. Оно ничем не отягощено, на него ничто не влияет. Оттого я чувствую себя как бы один на один с природой и прикасаюсь к ней трепетными пальцами, беру ее на свет, на слух, на вкус, на запах, как, по-видимому, ощущают природу животные.

И это удивление украшает мой мир, делает его сказкой. Я упиваюсь, дышу и живу созданиями своего детского воображения. Восхищение и преклонение перед всем, что меня окружает, любовь к земле и небу, к воде и лесу, к траве и деревьям, к дождю и снегу, к солнцу, звездам и луне делают жизнь прекрасной.

Необыкновенное чувство всегда вызывала во мне радуга. Думалось, что там, где она упирается в землю, я не только увижу, но и прикоснусь к чему-то такому, чего я еще никогда не видел и что сделает мою жизнь иной.