Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Палька видит, что я сомневаюсь, и уверяет меня:

— Вот те крест, в самое небо упирается.

Потом, возвратившись домой, я долго раздумывал. Ну, на дом Степана Фалалеева можно поставить дом Алеши-зятя: дом Степана каменный, а у Алеши-зятя дом поменьше, но тоже крепкий, с железной крышей. Это куда ни шло. Дом Алеши-зятя выдержит, не развалится, если на него поставить дом Васи Матюшина: тот поменьше и хотя не новый, но еще ничего. А избы Абрама и Митроши Косого настолько ветхи, что развалятся, стоит их оторвать от земли: солома провалится, простенки выпадут, а прогнившие бревна раскатятся. А с этакой высоты да все это полетит?! Вот это в моем сознании не укладывалось.

С тех пор мы с Палькой часто ходили на Пугу слушать колокольный звон.

— Слышишь, Ефим, благовест начинается, — говорил Палька и пояснял: — Это в церкву призывают, на молитву.

Я слышу тонкий голос первого колокола. Мне кажется, он действительно зовет, он тревожит меня, а Палька говорит:

— Это зазвонный. Он первый всегда.

В это время другой, более сильный колокол начинает часто бить. Он разговаривает с первым. Их звуки перекрещиваются, спешат. Мелкий перезвон этот уже веселит и торопит. И вдруг на него накладывается и обволакивает собой весь мир мощный звук во все небо. Этот звук нарастает и нарастает, и могучее музыкальное согласие прерывается восторженным возгласом Пальки:

— Ефимка, слышишь?! Во все зазвонили…

Через какое-то время Палька замирает, поднимает вытянутый палец вверх и шепчет:

— Это красный звон… Слышишь напев?..

Я прислушивался, улавливал мелодию, и было так хорошо. Но тут почему-то на ум приходила бабка Парашкева. Вспоминалось, как она утверждала: «Не-е-ет, всех в церковь не загонишь. Хоть колокола на куски разбей. Народ совсем отошел от церкви. Всяку веру потерял».

А меня тянула неведомая сила в тот незнакомый мир, в Большой Перелаз. Я мечтал увидеть колокольню и вблизи услышать звон, который Малого Перелаза не достигал, а изнемогал на Пуге, будучи не в силах перевалить через гору.

Однажды, взойдя с Палькой на Пугу и услышав колокольный звон, который то долетал до моего слуха, то где-то замирал, и стараясь показать Пальке свою осведомленность, я спросил:

— Никак благовест?

Палька ответил с усмешкой:

— По покойнику перезванивают.

Я вслушался.

— А почему звон-то такой веселый?

— А в церкви все веселое.

«Вот тебе и на», — подумал я.

Сначала, в первые приходы на Пугу, я слушал колокольный звон с удивлением и некоторой робостью. Потом очень скоро возникло глубокое наслаждение, состояние, непередаваемое по своей остроте.

На Пугу мы часто водили и Саньку. Он тоже очень любил слушать звон колоколов, хотя ничего, конечно, не понимал.

Мы подолгу сидели на вершине Пуги и любовались нашей деревней, ржаными и овсяными полями, лесом и рекой. Когда заходило солнце, причудливые облака теснились над соломенными крышами деревни, позолоченными закатом. Я прижимался к Пальке, сидел недвижимо и глядел — не мог наглядеться на землю и на облака, мыслями витал далеко-далеко, и в это мгновение мне не было никакого дела до того, что мама где-то внизу бегает по деревне и с тревогой спрашивает, не видел ли кто-нибудь Ефима и Саньку. Когда мы возвращались, нас встречали упреками и затрещинами, и после этого на время походы на Пугу отменялись.

Однажды мы сидели с Палькой на Пуге молча довольно долго и не заметили, как тучи закрыли даль полей будто дымкой и на землю косыми полосами обрушился и пошел навстречу нам подгоняемый ветром дождь — косохлест. Укрыться от него было невозможно. Мы бросились под дерево, но и там не нашли спасения. Дождь хлестал сбоку. Мы обнялись, пытаясь согреться. И когда последние крупные капли дождя ударили по дереву и скатились на нас, мы подпрыгнули на радостях и увидели, что полоса дождя уходит и вот уже мочит поля, потом деревню, чтобы обрушиться на Поскотину. Мрачное небо, которое только что угрожающе надвигалось на землю, теперь уже отходило от нее. В нем образовались глубокие синие ямы. Ярко-зеленый лес, казалось, излучал свет, точно его помыли.

Мокрые и озябшие, мы плясали на Пуге, что-то выкрикивая и насвистывая. Через какое-то время блеснула молния, и сразу прямо над нами раздался треск и грохот. Мы оба упали в страхе. Но и гроза проходила мимо. В мгновение, когда молния вновь полоснула по небу, будто распоров его, я посмотрел на Пальку. Лицо его показалось мне озаренным. Широко раскрытыми глазами он смотрел на поля и шептал:

— Земля-матушка, богатительница наша!

Когда мы шли домой, Палька рассуждал:

— Говорят, грома бояться не надо. Слышал, поди, молния убивает, а не гром. Егор Житов говорит. Врет, наверно. Ты сам посуди: чем она может убить, молния-то, когда ее даже не слышно?

Я был согласен с ним.

А в другой раз он мне рассказывал:

— Колокола-то, Ефимка, льют из залеза да чигуна, да к ним меди добавляют, чтобы звончее было. А вот слышал я, серебро еще лучше звону дает. Вот бы из серебра колокола-то лить! Вот бы звону-то было, я те дам!

Летом с мамой приключилась беда. В дожинки наступила босой ногой на серп и разрезала жилу, только кровь брызнула. Бабка Парашкева соединила порезанные края, как губы, взяла в горсть сырой земли, прижала ее к ране и завязала тряпицей.

Маму еле приволокли домой, положили на сеновал, над хлевом. Мы с Санькой устроились там же.

Бабушка несколько раз приходила к нам. Приползет на сеновал и запоет-запричитает громко, чтобы все слышали:

— Вот тебе, самый горазд успела. Работы надорвись, а она ножку обрезала. Лежит, будто барыня. Ну, давай-давай, отлеживайся, нагуливай жир, кобыла бессовестная.

Но все-таки тряпку заменит и новую лепешку из сырой земли положит на рану. И долго еще кричит, ворчит, потом, по лестнице спускаясь, тоже что-то бубнит про себя — слов разобрать нельзя.

Услышав о беде, дед Ефим поднялся на сеновал, подошел поближе:

— Ну че, Серафимушка?

— Дак ведь вот, обезножела, — ответила ему мама. — И крови, кажись, не много, и боли большой нет, а страшно. Может, надолго. Куда я такая-то? Мужик-то незнамо когда придет. На вас-то с мамашей какая надежа?!

— Вернется, — старался успокоить маму дед. — Подурит да и придет. Куда он денется, экой клад!

Потом взял больную ногу, развязал тряпку, выбросил землю, осмотрел рану, смазал порез и вокруг него льняным маслом, снова завязал и попросил:

— Ты, Серафима, замечай: не дай бог, как краснеть будет — скажи.

Ушел озабоченный, будто мама и в самом деле была виновата в чем.

Мои старшие братья Иван и Василий работали как мужики, домой приходили поздно, усталые и сразу ложились спать. Ни до чего им было. Только я да Санька жалели маму, хотя втайне и радовались случившемуся. На сеновале было уютно и тепло, а мама рядом. Чего еще надо? Я бегал за водой, приносил еду, перевязывал ногу. Мама за это гладила меня по голове.