Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Нет, мы с полатей поглядим, если можно.

— Так ведь почему нельзя?

И вот мы с мамой разглядываем с полатей, как Денис Устюжанин сидит в переднем углу. Рубашку расстегнул на одну пуговицу. Орден на красной ленте слева на груди висит. Рука раненая на белой повязке с большим почетом поддерживается.

А в доме битком набито, дышать нечем. На печке и полатях дети да бабы молодые, а на лавках и прямо на полу старики и старухи. Мужики в ожидании угощенья толпятся и чадят самосадом у самой двери.

Тетка Аксинья, жена Дениса, обносит всех брагой. В одной руке у нее ведро, в другой ковш. Каждый, к кому она подходит, откашливается, кряхтит, изображает смущение, кланяется и обращается к Денису:

— С прибытием, Денис Тимофеевич.

— С возвращением, кум.

Пьют и старики, и старухи, и девки, и парни, и дети. Никого не обходит тетка Аксинья. Мужики быстро опорожняют ведро, и она уходит за печку и наливает еще. У двери снова приходится ей задержаться надолго. Подает и нам на полати. Я тянусь к ковшу, но мама бьет меня по руке. Я понимаю, что рано еще, поэтому не обижаюсь.

Наконец все довольны. Мужики расселись на полу, и началась беседа.

— А кресты-то за что получил? — спрашивают мужики Дениса.

— Дак ведь за что их получали? — говорит он насмешливо, а сам поворачивается к Аксинье: — Ну-ко, достань их, пусть на побрякушки посмотрят, кто не видел.

Аксинья достает кресты из-за иконы, подает Денису, тот прикрепляет их на рубашку, пониже ордена, и приподнимает на ладони, чтобы всем было видно.

— Дак ведь кресты-то за дурь да за баловство давали, — продолжает неторопливо, с гордецой Денис, — за то, что жизнь не жалел свою молодую. В копейку ее оценивал.

Побренчал Денис крестами, а потом помрачнел и уже без улыбки говорит:

— Я ведь когда на войну на германскую шел, глупый был. Думал: али грудь в крестах, али голова в кустах. Вот тебе и лез будто очумелый. А как окунулся в пекло-то в это, ну, подумал, да-а-а. Но ничего…

И смотрит Денис на всех, и на нас с мамой тоже. Встряхивает кудрями — а они рассыпаются и снова завиваются — и рассказывает:

— И как не погиб, как голову не сложил, удивляюсь. Сам генерал Самсонов говорил, когда второй крест вручал: «Ну, Денис Тимофеевич…» Не поверите, так и говорил: «Ну, Устюжанин, счастливый ты, брат». Ей-богу, так и сказал при всех: в рубашке, говорит, ты, солдатик, родился, уж больно ты, говорит, удачлив.

Рассказывает Денис не торопясь. Все сидят и слушают. Никто слова проронить не смеет. Только Авдотья-Мишиха, вдовая баба, прижимается к маме и шепчет ей, бессовестная, прямо в ухо. А мне все слышно.

— Ты посмотри на него, на Дениса-то. Ты погляди, мужик-то какой. Да с таким мужиком-то рядышком бы, хоть посмотреть бы одним глазком дали, не то что чего-нибудь другое с ним заиметь, — шепчет Авдотья. — У тебя, Серафима, тоже сердце-то замирает небось? Тоже без мужика-то не первый год живешь…

А мужики опять спрашивают. Их, видно, интересует совсем другое:

— А где воевать-то пришлось, Денис Тимофеевич?

— Дак ведь все больше в Мазурских болотах.

— Небось горя-то хлебнуть пришлось, Денис Тимофеевич?

— Пришлось, что говорить. Хороша война за горами. А как она тебя самого за хребтину возьмет, так не обрадуешься. Провались она сквозь тартарары. Вот когда меня первая хлобыстнула, так даже всплакнулось. Сижу и реву, песню вспомнил: «Аль тебе тесно было в чистом поле пройти». Про пулю-то, бывало, помните, как хорошо пели? Вот февральскую-то революцию в госпитале и встретил, когда царя сбросили. Ну, страху было! Виданное ли дело: всю жизнь под царем жили, а тут нету. Куда он девался да кто на его светлость руку посмел поднять?

— Дак ведь ты и за гражданскую-то, говорят, тоже орден получил? — спрашивает кто-то из мужиков.

На него кричать начали:

— Че ты, не видишь?

— Толы-то совсем, видно, залил…

Денис показывает на орден, который на красный бант наложен, и отвечает не торопясь:

— Было и это. Только ведь когда на гражданскую-то войну взяли, так нашлись люди да объяснили что к чему. Все понятно стало. Тут я уж в другую сторону свою трехлинейку направил. И опять стрелять. Ни крови своей не жалел, ни жизни за власть нашу рабочую и крестьянскую. Сколько прошагал и проехал! Сколько земли из окопов выбросил! Сколько пуль гулять пустил по земле по русской — не сосчитать! А вот, как видите, жив.

Авдотья-Мишиха снова прижимается к маме и опять шепчет, а мне все слышно:

— Аксинья-то больно радуется. А плакать бы не пришлось. Вишь, баб-то сколько. Да все одна другой лучше. Да все на него зарятся. А она как корова комолая — сколько с эдаким мужиком прожила, а ни одного робенка не принесла. Стыдоба одна!

Денис расправляет грудь, высокую да крутую, и говорит-заливается, как песню поет, — и радостно, и страшно. А потом, будто нечаянно, нет-нет да подымет голову, да поведет глазами по полатям, да остановится на нас с мамой. Взглянет и ждет, когда мы на него посмотрим, и будто в сердце залезает. Мама даже в лице меняется. И так мы с ним переглядываемся. Я киваю ему так, чтобы никто не заметил. А он улыбается. Ну, думаю, видно, любит нас Денис. Да и правду сказать, какой человек не чувствует, что его любят.

Денис глаз оторвать от нас не может. Лежим мы с мамой на полатях, и холодно нам, и жарко, и сердце дрожит, и щеки горят. Да и страшно, как подумаешь: заметят бабы, что Денис только на нас и смотрит, — осудят. Главное, не дай бог, Авдотья увидит, уж больно она баба завидущая. У самой-то мужик повесился, так она никак в себя не придет — все другого ищет.

Наконец и Аксинья будто первый раз нас увидела, долго смотрела — глазами уперлась, да и все. Я в сторону смотреть стал, чтобы она ничего не поняла. Потом она сказала своему мужику:

— Устал небось, Денис Тимофеевич? Может, хватит на седни? Да и бабам одно расстройство.

Все начали собираться. Поднялись, слезли с полатей, отчего в избе стало еще теснее, и с говором, со слезами и с шутками вывалились из дома, будто никого и не было. Мы с мамой тоже слезли с полатей и пошли домой быстро и весело. По дороге мама целовала меня, и я все-все понимал.

Прошла зима. Мы без отца, кажется, уже и привыкли. Будто его и не было никогда. От него ни слуху ни духу. Ни письма, ни вести, ни передачи. Жив ли, помер ли, может, и правда другую семью завел, как все говорили, или к нам снова вернется? Никто ничего не мог сказать. Когда бабы особенно надоедали со своими расспросами, мама говорила:

— А что сделаешь? Крестом любви не свяжешь.

Пришло благовещенье. В деревне всю старую солому сожгли. Вот огня и дыма было, когда зимние постели горели! В этот день все перебираются спать в клети да в сени. Празднуют.

Мама послала меня за солью к Авдотье-Мишихе. Известно, что соль взаймы брать — к ссоре. С Авдотьей мама часто ругалась, поэтому к ней и за солью посылать не боялась. Привычное дело с Авдотьей ссориться.