Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Я летел к нему, будто за спиной выросли крылья. Слова Дениса: «Больно ты на мать свою похож» — колотились в моей груди. Так хотелось, чтобы кто-нибудь говорил мне такие нежные и добрые слова. Я бежал, не обращая внимания на тявканье собак и оклики ребятишек, которые как из-под земли вырастали на пути.

Но вот и дом Дениса. Я прыгаю по ступенькам крыльца, открываю сени, бегу по гладким половицам, скользя и падая, и с шумом открываю дверь в избу. Мне уже невозможно остановиться. Я тщательно закрываю дверь и радостно кричу с порога: «Здорово живете!», — ожидая, что Денис ответит: «Здорово, кум, заходи, поговорим».

Но вместо Дениса меня встречает Аксинья, его жена. Она спрашивает в упор:

— Ну, че пришел?

Я чувствую себя так, будто попал в западню. Я знаю, что Аксинья — баба вздорная и злая, и потому боюсь раскрыть секрет. Не говорю, что меня звал Денис. Это было бы предательство. Поэтому я будто ни в чем не бывало отвечаю Аксинье:

— А меня мама за солью прислала. Попроси, говорит, у тетки Аксиньи.

Но Аксинья не настроена разговаривать со мной.

— Какую ей еще соль? Мало она насолила? — кричит она на меня. — Пусть подолом меньше трясет перед чужими мужиками! Своего-то отпустила. Говорят, бабу в городе завел. Так за чужими сичас?

Я пячусь назад, нащупываю скобу и, быстро открыв дверь, выскакиваю в сени.

Но недаром говорят, что случай тому служит, кто чего-нибудь уж очень сильно хочет. Не успел я добежать до нашего дома, как увидел Дениса. Он шел по концу деревни. Его прямая, высокая фигура виднелась издалека. Уж его-то я не спутал бы ни с кем. Я подумал, что он идет к Житовым — это они жили в самом конце деревни. Но вот он прошел мимо их двора, свернул влево на дорогу, ведущую к Пуге, и исчез. Я растерянно стоял, не зная, что предпринять, и в это время услышал, как голосит Санька.

Я влетел в избу, ощупью пробрался к зыбке и вытащил брата. Он дрожал от страха и холода и время от времени устало всхлипывал. Я прижал его к себе, стараясь успокоить, и поднялся с ним на полати. Оказавшись рядом со мной, Санька притих. Я согрел его своим телом, и так, обнявшись, мы с ним и уснули.

Проснулся я от света луны. Было тревожно и страшно. «Где мама? — подумал я. — Не случилось ли с ней чего-нибудь?»

Я освободился от объятий Саньки, перелез через спящую на печи бабушку и спустился в избу. Осторожно, чтобы не разбудить никого, приоткрыл дверь и хотел было юркнуть в темноту ночи, но неожиданно что-то загрохотало, закричали, закудахтали испуганно куры, и к моим ногам скатилось со ступенек пустое ведро.

— Кого там еще носит? — крикнула бабушка, и я замер.

Выждал, когда снова затихло, а бабка Парашкева захрапела, и осторожно поднялся на полати.

Санька снова обнял меня, что-то пролепетал, и мы провалились с ним и полетели, обнявшись, и сквозь сон я слышал, как на улице кто-то говорит и поет. И когда мне стало хорошо-хорошо и невыносимо сладко, мама вышла откуда-то сияющая и легкая. Она будто вылетела из тьмы, я увидел ее глаза и понял, что она кого-то ищет, озираясь по сторонам. А на улице кто-то пропел явственно и чисто:

Я легко поднялся и полетел навстречу маме. Когда она снова посмотрела вокруг, спросил ее:

«Мама, ты кого ищешь?»

Она улыбнулась и приложила палец к губам.

Я сразу понял. И в это же время увидел Дениса. Он шел навстречу нам легко и плавно, будто плыл. Он тоже улыбался и прикладывал палец к губам, чтобы я молчал.

Я показывал им, что никому не скажу, что сохраню нашу тайну, и в это время Денис обнял маму, взял меня на руки так, что я оказался между мамой и им, и снова на улице кто-то запел:

Мы с мамой смеемся, а Денис целует то меня, то маму. И нам хорошо всем. И нет никого вокруг. Только мама, Денис и я, и мы летим, и сердце замирает и колотится, точно птица в руках человека. И в эту сладость врывается голос мамы:

— Ефимка!

Я улыбаюсь. Я счастлив.

— Ефимка!

Мама дергает меня и испуганно кричит:

— Ты что это с ним сделал, с Санькой-то?!

Я окончательно просыпаюсь. Вижу маму, наклонившуюся надо мной. Вижу Саньку, всего облепленного рвотой, бледного и липкого.

— Че ты сделал с ним, Ефимка?!

— Я его накормил маком, — откровенно признаюсь я, еще находясь под впечатлением добра, в котором я пребывал во сне.

Мама схватила Саньку, оттолкнула меня и крикнула:

— И откуда вы, идолы, навязались на мою голову!

И понесла орущего Саньку мыть.

Я тоже долго ревел, больше от обиды, чем от боли, но вскоре на полати поднялась мама. Она уложила Саньку, обняла меня, и я уснул счастливый и умиротворенный. Но продолжения сна уже не было.

Наступила поздняя осень. С полей свезли последние суслоны. В этот день мама взяла меня с собой в поле: уж очень я просился. За день она намаялась так, что снова заболела нога. Мама сорвала подорожник, положила его на рану, обвязала тряпицей. Говорят, подорожник от порезов помогает — недаром порезником зовут.

Бабы ушли гурьбой, затянув нескончаемо длинную многоголосую песню. Мы шли медленно и долго. Мама с трудом ступала на больную ногу, поэтому мы все больше и больше отставали от баб. Вначале мы потеряли их из виду, потом и песен их звонких не стало слышно. В это время к нам и подъехал Денис Устюжанин — как с неба свалился. Поравнявшись с нами, он осадил жеребца и выпрыгнул из телеги. Жеребец встал (до чего умное животное!).

Денис поздоровался и предложил подвезти.

— Садись, кума, и ты, Ефимка, садись, — сказал он.

Мама попыталась было сесть, но нога не слушалась, и она виновато посмотрела на Дениса. Тот легко поднял ее и осторожно посадил в телегу. Посадил и меня, хотя нужды в этом не было никакой: я мог в любую телегу запрыгнуть с ходу.

Жеребец потихоньку тронул, и Денис пошел рядом с телегой у маминых ног.

— Ты что это, Серафима, босиком-то ходишь? — спросил он.

— Дак а что, разве нельзя?

— Так ведь простудишься.

— А простужусь, дак ведь жалеть-то некому.

Это меня сразу обидело. Я насупился и показал, что мне не нравится такой разговор. Денис это понял. Он кивнул на меня. Мама повернулась ко мне, обняла, обхватила голову, и обида прошла. Мама была в длинном платье, повязанном поясом под самой грудью. Денис и на это обратил внимание.

— Ты что это, Серафима, платье-то старомодное носишь, уж больно длинное? — спросил Денис и положил руку маме на ногу.

— Дак ведь я не девка юбки-то короткие носить да голые ноги показывать, — ответила мама и сбросила руку Дениса со своей ноги.

— Я ведь к чему говорю: их у тебя можно царю показывать, а ты прячешь, — объяснил Денис и снова положил руку на прежнее место.