Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Я вбежал в предбанник, тщательно, как учила мама, закрыл за собой дверь и в темноте испугался. Из бани доносился странный, глухой и прерывистый мамин голос.

— Уйди, антихрист! — кричала она. — Уйди, дьявол!

Я сел на лавку, прижался к стене ни жив ни мертв, не в силах что-нибудь предпринять. В голосе мамы я почувствовал испуг.

Лихорадочно думал, что бы это было такое, когда вместо испуганного крика услышал мамин радостный голос:

— Уйди, демон! Откуда ты взялся? По душу по мою пришел, что ли?

Я сидел, замерев.

— Тебе радость, — шептала мама, — а на меня грех…

Кто-то говорил ей быстро и горячо, но так тихо, что я ничего не понимал.

— Это же совесть надо потерять, — умоляла и плакала мама. — Куда я глаза сейчас свои дену? Что ты со мной делаешь?

Кто-то успокаивал ее, отвечая на упреки. Я пришел в себя, тихо, чтобы не скрипнула, открыл дверь в баню и в еле брезжущем свете трепещущего огня коптилки разглядел маму и Дениса. Он держал ее как маленькую на руках, а она обвивала ему шею своими руками.

Я захлопнул дверь, выскочил из предбанника и в ужасе, с криком и ревом побежал в гору по заснеженной дорожке, спотыкаясь и падая. В избе я вскочил на полати в чем был и сидел там, дрожа.

Скоро прибежала мама. Она скинула с себя кафтан, упала на колени. Ее голые ноги лежали на мокрых холодных досках пола. Она повернулась в угол и начала молиться.

После молитвы она разделась, приползла ко мне на полати, обняла меня. Я прижался к ней.

— Ну че ты испугался, птичка моя ненаглядная?

— Я думал, ты не придешь…

— Куда же я от тебя денусь? Ты сам подумай.

И я уснул.

На следующий день дед Ефим ругался с утра:

— Опять кто-то в баню ночью ходил. Следы идут по огородам. Никак парни девок водят, охальники.

Мне было страшно: вдруг кто-нибудь догадается. Маму я теперь часто видел на молитве. Она просила, умоляла:

— Отче и боже жизни моей, прости мою душу грешную! Да будут помышления мои угодны пред тобою!

Я тоже часто обращался к богу, но был хитрее мамы — ничего не говорил, а только думал:

«Господи, прости мамину душу грешную. Прости и Дениса душу грешную, и мою, Ефима Перелазова».

Мне думалось, что если я не укажу точный адрес, то господь бог с кем-нибудь нас перепутает.

Бабка Парашкева, видимо, о чем-то догадывалась, а может, и слухи какие пошли. Ее из себя выводило, когда временами мама становилась вдруг сияющей и радостной.

— Че это ты, Серафимушка, больно веселая седни утром вскочила? — спрашивая, попрекала она маму. — Больно уж у тебя, я вижу, на душе легко. Отчего бы? К добру ли?

Деду Ефиму бабка Парашкева показывала:

— Погли на нее, на твою ненаглядную. Будто жаворонок в поле. Весь день трепыхается да поет. К чему бы это?

Как-то вечером зашел разговор о том, что в Большом Перелазе баба изменила мужику и тот убил ее топором. Бабушка сказала в сердцах, обращаясь к маме:

— Вот как надо поступать с бабами-то такими. А то ведь че в моду взяли? Бог знает что наделает-натворит, а платье одернет, и горя мало. Будто и сделала-то всего, что поела и рот вытерла.

Мама сначала испуганно обернулась к бабке Парашкеве, потом залилась смехом. Бабка Парашкева плюнула.

Много лет спустя, когда мама уже была старухой, я сказал ей неожиданно, как бы ни с того ни с сего:

— Мама, а я видел тебя в бане.

Мама ничего не спросила. Она сразу поняла, что я имею в виду, и тихо ответила:

— Никогда я не встречала такого человека, как Денис Тимофеевич.

Как-то мы с мамой шли по деревне, и к нам подбежал Вася Матюшин по прозвищу Живодер.

— Серафима! — крикнул он. — Я с тобой поговорить хочу.

Мама остановилась. Вася махнул на меня рукой и распорядился:

— А ты, Ефим, давай шагай. Не для тебя разговор будет.

Но мама не отпустила мою руку. Я посмотрел, а она сказала:

— А че он те помешал?

— Дак ведь не все можно при нем говорить-то.

— А если при нем нельзя, так и совсем не говори.

Вася изменил тон:

— Я ведь о чем хотел с тобой поговорить. У содомовцев мужик из Вахрушей пришел. Говорит, Егора там видел твоего. Живет он с бабой одной, двое ребят у него уже от нее.

— Ну и что? — спросила мама.

— Да как что? — возмутился Вася Живодер. — Рази это порядок? Рази мы для этого революцию делали? Ох, несознательная ты, Серафима.

— Дак ведь где мне сознательности твоей набраться. Я ведь по городам не шастала и революции не делала, как ты.

В восемнадцатом году в Большой Перелаз приехали из губернии несколько мужиков с красными повязками на рукавах. Они заняли дом исправника, повесили над ним красный флаг, провели митинг, объявили о советской власти и уехали. Вместе с ними приехал и остался в деревне Вася Матюшин. Вначале он устроился в Большом Перелазе председателем уездного исполнительного комитета, но вскоре был снят и переехал к родителям в Малый Перелаз. И с тех пор так и ходил в галифе, носил буденовку, а по праздникам надевал красный бант. Но от клички Живодер, которую получил еще в детстве, избавиться так и не мог. Хотя из кожи лез вон, чтобы все знали, что это он совершил революцию в Большом Перелазе.

— Ты, Серафима, не обижайся. Я как-никак когда-то не рядовой был. Если хочешь, так приду седни к тебе, коли свободна будешь, и все обскажу.

Вася Живодер опять старался пойти на мировую, но мама не поняла его добрых намерений.

— Знаю я, зачем ты ко мне прийти хочешь, — резко сказала она.

— Дак ведь за тем же, за чем один мужик в баню ходит… — начал было Вася, но мама оборвала его:

— Ты это о чем?

— А все об том же. Знаю я. Вот так, Серафимушка. Пустишь — все шито-крыто будет. Не позволишь — вся деревня узнает. Выбирай, да не ошибись. Мотри, Серафима…

Но мама была не из таких. Она плюнула Васе Живодеру в лицо и, пока тот вытирался, выговорила ему все, что думала:

— Гнида ты, Василей. Рази ты мужик? Да ты хуже всякой завалящей бабы. Недаром тебя всю жизнь Живодером зовут. Ты как революцию-то, возгря эдакая, делал? Ты ведь мужиков богатых грабил да домой все волок, а не людям нуждающим. Вот вся революция-то твоя в чем была. Ты Бессоновых-то до нитки обобрал, а через год у них сын вернулся без обеих ног, да с орденом красным. А куда это все пошло, что ты у них отобрал? А все пропил да бабам своим раздал. Ты меня лучше не трогай, нехристь.

А Вася как ни в чем не бывало улыбнулся маме и сказал:

— А че ты больно ерепенишься-то? Че, уж и пошутить нельзя? Ходишь тут, только аппетит дразнишь. Подумаешь, крепость какая. Да я, может, к тебе только из любопытства. А если бы сурьезно, так сурьезно-то мне еще никто не отказывал. Ни одна…

— Ну дак и иди стороной. Кому ты нужен-то эдакой. Небось баба-то все глаза проревела с тобой, Живодером.

Но тут уж Вася взорвался, не выдержал: