Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ты мою бабу не трогай! Она не чета тебе. У меня тоже самолюбие есть.

— Ну и иди.

— И пойду.

И разошлись.

Осенью, в покров, вся деревня гуляла. Центром праздника была площадка, вытоптанная у дома Митроши Косого постоянными плясками девок. Праздновали радостно: с полей убрали, обмолотили, засыпали зерно, овощи приготовили. Покров день поэтому отмечался как праздник великий. Вечером у дома Митроши толпилась вся деревня: мужики и бабы, парни и девки, все дети, способные передвигаться, из всех двух десятков дворов, вытянувшихся вдоль проезжей дороги по-над рекой.

Девки и бабы плясали. Мужики переговаривались, подталкивали друг друга на круг, подтрунивали. Конечно, я следил за Денисом Устюжаниным. Он лихо и беззаботно веселился. Это меня обижало: мамы нигде не было, а ему хоть бы что. Поэтому, снедаемый ревностью и ожиданием чего-то такого, что должно было вот-вот произойти, я глаз с него не спускал.

Я видел, как к Денису подошла Авдотья-Мишиха, ткнула локтем в бок, поглядела весело и искоса своими бесстыжими глазами. Она не скрывала нетерпения и была похожа на кобылу, которая бьет копытом землю и фыркает. Но Денис сделал вид, словно не заметил ее. Обиженная Авдотья отошла, виляя задом и переступая с каблуков на носки, будто танцуя. Ей казалось, что никто не заметил ни ее попытки заигрывать с Денисом, ни ее постыдного ухода. С первого взгляда всегда кажется, что в поющей и пляшущей толпе никто за тобой не наблюдает, разве что старухи да дети. Но они не в счет. И это успокоило Авдотью.

Я же на радостях упустил Дениса из виду, и когда это понял, то испугался. Я пробежал сквозь толпу, отошел в сторону и внимательно разглядывал всех, пока не убедился, что он куда-то ушел. Немного отойдя от дома Митроши Косого, я увидел Дениса. Я рассмотрел его сквозь надвинувшуюся темноту осеннего вечера. Он прогуливался в стороне от толпы, то ускоряя, то замедляя шаг. Потом только я узнал, что так обычно прохаживается мужчина в ожидании женщины. Я подумал, что он ждет маму, и почувствовал волнующий жар и озноб во всем теле. Предчувствие счастья, которое нас с мамой ожидает, охватило меня. Но какой-то внутренний голос нашептывал ядовито: а вдруг он ждет не маму, а какую-то другую бабу? Поэтому я, опасаясь спугнуть Дениса, не подошел к нему, а встал так, чтобы меня не было видно никому.

Стало совсем темно. Это произошло внезапно. Ночь до неузнаваемости меняет облик человека, но я маму сразу узнал. Порывистость движений, особая поступь, казалось, ей одной присущая, гордая посадка головы — и мои глаза в темноте сразу уловили эти приметы. Мама быстро приближалась к Денису. Пылкое воображение рисовало мне картины одну краше другой. Я представил, как они встретятся, мама и Денис, и, спохватившись, будут искать меня. Денис и мама будут кричать мое имя, не очень громко, конечно, чтобы другие не слышали, я подбегу к ним из засады, и мы пойдем втроем.

Но ничего подобного не произошло. Мама и Денис, не сказав друг другу ни слова, быстро пошли в непроглядную темень ночи и вскоре скрылись из виду. Я недоумевал: чего мама и Денис прячутся от людей? Я еще не знал об извечной склонности влюбленных к уединению и с обидой думал: ушли и даже мне не сказали ничего. Разве я помешал бы им?!

Я вышел на свет обиженный и разочарованный, смешался с толпой и услышал, как Авдотья говорит бабам о моей маме:

— Вот бесстыжая, Денис-то совсем голову потерял. Но погоди, голубушка, придет Егор, задаст он тебе баню. Вовек не забудешь.

Кто-то сказал:

— Дак ведь кто не знает, что он у нее зверь.

— И как не боится — вот о чем я думаю.

— Ты, Овдоть, помни одно: мужика с бабой некому судить, кроме бога.

— Мужик с бабой бранится, да под одну шубу ложится.

Все захохотали.

— У него, у Егорки-то Перелазова, бают, там давно баба есть.

Я отошел от них. Сколько раз я слышал такое об отце, и всякий раз мне после этого было стыдно смотреть людям в глаза.

Веселье продолжалось. Мужики и бабы, парни и девки ходили по кругу, плясали и пели.

На меня всегда опьяняюще действовали праздничный шум, песни, танцы, вид разодетых, неузнаваемых баб, которые на время превращались в женщин. Беззаботные мужики гордо отплясывали, весело шутили, и я, приглядевшись к ним, мало-помалу забыл свою обиду, начал приплясывать и подпевать про себя.

И в это время пронзительный бабий голос выкрикнул и заглушил гармонь, пение и топот танцующих:

— Серафима! Где Серафима? Егор Перелазов вернулся!

Этот крик был для меня как удар в сердце. Я почувствовал страх, потом ужас, внутри у меня все будто куда-то упало, и я побежал. Бросился искать маму. Не знаю, сколько я бежал, рыдая, падая и захлебываясь от слез, но вдруг почувствовал мамины руки, прижавшие меня к себе.

— Ну че? Че ты? — успокаивала меня мама шепотом.

— Отец приехал, — с трудом выговорил я.

Мама от испуга присела.

— Господи, что делать? — выкрикнула она.

Денис наклонился, поднял ее, и она повисла у него на руках. Денис проговорил:

— Серафима, давай уйдем на Большой Перелаз.

— Дак ведь он убьет нас.

— Не убьет, не бойся. Давай уйдем! Ребята уже большие. Они и без тебя проживут, а Ефимку с собой возьмем.

— А Саньку? — вступился я за младшего брата.

— И Саньку с собой. Он тоже парень хороший. Давай уйдем сейчас на Большой Перелаз, а потом я за Санькой приду и махнем в город.

Денис просил маму, умолял ее. Мама рыдала и, казалось, не слышала ничего.

— Ну, ты что? Ну, хоть слово скажи, — упрашивал Денис.

Я тоже дергал маму, плакал и просил ее:

— Ма-ам, пойдем с дядей Денисом. Черт его принес, этого отца. Кому он нужен?

— Дак ведь он родитель твой. Побойся бога, — ожила наконец мама.

— Ну и че?

Мама долго молчала, потом глубоко вздохнула и сказала:

— А то, что бог накажет, а люди засмеют. Нешто у меня совести нет?

Денис окаменел. Мама плакала.

— Конец, Денис Тимофеевич, — сказала мама, — всей любви нашей конец.

Я крутился между ними и понимал, что мама не согласится уйти с Денисом.

Никогда еще я не испытывал такого разочарования. Мама и Денис ушли. Я остался, забившись в темный угол пожарного сарая, долго сидел там на корточках, тупо, с безысходной тоской рассматривая все вокруг, и скулил, как щенок, которого первый раз посадили на цепь. Из глаз текли слезы, а горло сжимало от обиды.

Я слышал, как по деревне бегал Василий и орал как оглашенный:

— Ефимка! Иди домой! Отец приехал!

В его голосе я чувствовал не только озабоченность, но и радость и от этого испытывал еще большее отчаяние и злобу на брата, который, конечно, был ни в чем не повинен.

Потом мне стало холодно. Меня било в лихорадке. «Ну и пусть я умру. Пусть умру», — думал я сначала. Потом, вспомнив о теплой избе, смалодушничал. Это со мной бывало уже не раз. И я вышел. Тогда-то меня и увидел Василий.