Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Но увидеть Дениса все эти годы мне не пришлось, и он постепенно выпал из моей жизни.

Прошло много лет, по существу вся жизнь. В 1958 году я получил письмо из деревни. Тяжелобольной отец просил приехать, чтобы попрощаться. У него было предчувствие, что он вот-вот умрет, что действительно и произошло вскоре.

К тому времени мама уже год как умерла. Братья Санька и Василий погибли на фронте. Егор Житов, первый председатель колхоза, умер. Вася Живодер спился и замерз осенью в год, когда кончилась война. Отец тяжело и долго болел, ему шел семьдесят первый год.

Когда я приехал, отец был слаб, оброс и опустился. Я сходил в парикмахерскую и привел мастера. Потом пошел в больницу и вернулся с врачом. Отца побрили и осмотрели, выписали лекарство. Он воспрянул духом. Я собирался уезжать.

В обед Лида, моя младшая сестра (отец доживал свой век в ее семье), подала на стол. Мы с отцом и зятем сели. В это время, широко распахнув дверь, в комнату ворвался Ефим, Лидин сын, беловолосый мальчик пяти-шести лет, и таинственно, как это умеют дети, произнес:

— Ма-а-ама!..

Лида повернулась на возглас сына и тревожно спросила:

— Чего тебе, Ефимка?

— Мама, пойдем со мной, — Ефим дергал Лиду за подол платья. — Пойдем, мамуля, там какой-то старик. Спрашивает, где живет бабушка.

— Какая бабушка?

— Бабушка Серафима.

Отец испуганно встал из-за стола, спросил:

— Кого это бог послал?

В открытую дверь вошел высокий старик с огромной седой бородой, с живыми, мягкими, привлекательными глазами и горбатым тонким носом.

— Войти-то можно?

Что-то в сердце моем дрогнуло. Отец бросился к старику.

— Денис?! — выкрикнул он. — Денис Тимофеевич?! Заходи, кум, заходи, гостем будешь.

Денис Устюжанин расцеловался с отцом, выпрямился и церемонно, по-старомодному, низко, в пояс поклонился. Потом вынул платок из кармана и тщательно отер лицо, которое было мокрым от слез.

— Хлеб да соль, как раньше говорили, — сказал он.

Отец посадил его рядом и начал что-то говорить о погоде, о плохой дороге. Денис не слушал его.

— Так что, значит, — сказал он, будто продолжая начатый разговор, — Серафима-то умерла? А я-то сколько верст отшагал, надеявшись. Поди, двадцать будет. Попрощаться хотелось. Выходит, опоздал.

— Прошлым летом похоронили, — ответил отец. — Поторопилась, как видишь…

— Да-а-а, — протянул, ни к кому не обращаясь, Денис — Не успел, значит. А хотелось повидаться под конец-то. Не поверишь, кум, места не мог найти себе. Вот увидеть, и все. Приехать бы — никто не везет, не по дороге. А пешком идти страшно. Умру, думаю, в дороге. А нынче решил: лучше умру, но попрощаюсь. Кто знает, может, там и не встретимся.

Они сидели с отцом, обнявшись, и плакали.

— Дак ведь, кум, я вижу, ты Ефима-то моего не узнал? — спросил отец.

— Ой, не узнал, — заохал Денис, — Ефимку не узнал. Вот старый мерин — друга своего первого не узнал.

Я вышел из-за стола. Денис обнял меня, похлопал по спине, по плечу.

— Ты погляди-ко, Егор Ефимович, человек-то какой стал — я те дам. В городе, видно, живешь?

— В городе.

— Все в город нынче ушли.

Стояли, молчали.

— А мать-то когда последний раз видел?

— В позапрошлом году.

— Приезжал хоронить-то?

— Не успел.

— Вот ведь жизнь какая пошла — похоронить мать родную недосуг.

Отец поддержал:

— Не говори, кум.

Вскоре Денис заторопился:

— Мне ведь засветло до дому надо добраться. Не люблю ночью ходить. Боюсь.

Когда прощались, отец и Денис поцеловались и оба всплакнули. Я хотел проводить Дениса, но он не разрешил:

— Уж очень у нас грязно кругом. Я и один пройдусь.

Я вышел на крыльцо, чтобы посмотреть, как будет уходить человек, которого так любил в детстве.

Когда прощались, я, чтобы скрыть волнение, улыбнулся. Денис посмотрел на меня.

— Вот и у нее улыбка такая же была, как у тебя сейчас. Ты представить себе не можешь, Ефим Егорович, какие у матери твоей глаза были. За пятерых на мир-то глядела.

Снова попрощались.

— Ну и ладно, — сказал Денис — Такую даль недаром, значит, прошел. Уж больно ты на Серафиму похож. Будто с ней повидался.

Денис легко спустился с крыльца. Поднял в прощальном салюте руку, произнес:

— Ну, так что же, может, еще увидимся? Хотелось бы. Сердце-то старое, а всё надежды какие-то, Ефим Егорович.

Он шел по улице, не глядя по сторонам. Дойдя до крайнего предела душевных страданий, он забыл о всякой осторожности и не обращал никакого внимания на встречающихся людей.

Машина торопливо проскочила мимо, обойдя его стороной, и водитель погрозил кулаком, но Денис не заметил. Я смотрел на удаляющегося от меня старика, и воспоминания воскрешали во мне былые волнения и радости. Я оглядывался на далекое прошлое, и оно принимало другие формы и содержание в моем воображении. Я наделял его небывалой красотой. Та жизнь казалась мне легче, радостнее и красивее, чем она была на самом деле. Неграмотные, забитые, задавленные трудом и лишениями деревенские мужики и бабы, казалось, воскресали в моей душе иными. Они были яркими, чистыми. Я понимал и оправдывал их. Именно возле этих далеких людей родились в моей голове первые мысли, открылись первые задачи начинающейся жизни, мою душу пронизали первые надежды, опасения, радости и разочарования.

В этот миг солнце, будто сочувствуя моим мыслям о прошедшей любви, зашло за тучу, и я увидел, как яркий солнечный след бежит по земле, освещает Дениса и уходит, оставляя его в своей широкой тени, чтобы снова прийти и осветить. На дороге не было никого. Спокойствие и безмолвие словно сосредоточились на нем, и он величественно нес их в себе. Блаженная полнота чувств, которая редко посещает человека, охватила меня. Я думал: был ли он счастлив, этот человек, который любил мою маму, ту женщину, которая была лучше всех? Я думал: где источник того огня, которым горит влюбленный человек, излучающий вокруг себя сияние, выделяясь из всех?

Вскоре мне сообщили, что Денис Устюжанин умер.

В те далекие времена, в пору моего детства, по России ходили вереницы нищих, погорельцев, убогих и дурачков разного уровня — от идиотов до ловких симулянтов. Фигура нищего была привычной и вызывала у одних сострадание и снисхождение, у других насмешки и презрение. Мужикам и бабам, казалось, легче жилось оттого, что рядом кто-то жил еще беднее, кому можно было покровительствовать и кого можно было жалеть. Целыми днями по деревне шли бедные и уродливые, плохо одетые, грязные люди всех возрастов — от глубоких стариков и старух до детей, только начинающих ходить. Женщины сплошь и рядом на спинах несли младенцев. И чем хуже был одет просящий милостыню, чем больше струпьев было на его оголенных руках и ногах или чем больше было детей у нищенки, тем к ним было сильнее сострадание.