Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Мама тщательно закрыла колени подолом платья, но руку Дениса не сбросила, а сидела в телеге и насмешливо улыбалась. Ветер играл концами косынки, которой аккуратно и туго была повязана голова. Мамины худенькие плечи и грудь остро прорисовывались сквозь одежду. Денис смотрел на маму, не отрываясь. Он улыбался, глубоко и шумно дышал.

Мама вдруг начала шутить. Она всегда так делала, когда ей было тяжело. Уж я-то знал ее. Она взяла руку Дениса в свои руки, с силой сжала их и проговорила тихо:

— Что, Денис Тимофеевич, екнуло сердечко-то?

Денис остановился, стал и жеребец.

— Не поверишь, Серафимушка, — прошептал Денис, — ноги подкосились, идти не могу.

— Эх, мужики, мужики, — произнесла мама, но Денис перебил ее:

— А ты выйди вечером на крыльцо, покажи свое белое лицо.

— А что, — весело сказала мама, — и вышла бы. К тебе бы обязательно вышла. Кабы бога да свекрови не боялась.

Так и стояли мы во ржаном поле. Жеребец будто был посвящен в нашу тайну и поворачивал голову то вправо, то влево. Временами он вытягивал шею, пытаясь увидеть, что мы делаем, догадывался о чем-то, словно радовался и тихонько фыркал.

Денис запрыгнул в телегу, ударил вожжами жеребца по крупу, и тот обиженно и капризно понес, разбрасывая куски земли в разные стороны. Нас всех охватила необъяснимая радость. При подъемах и спусках по обкатанной пыльной дороге мама испуганно хваталась за Дениса и прижималась к нему. Я дурачился и подпрыгивал. Денис что-то кричал маме в ухо. В шуме и грохоте телеги она не могла расслышать слова, но на всякий случай улыбалась.

Денис натянул вожжи, жеребец остановился как вкопанный. Денис качнулся, на мгновение прислонился к плечу мамы, обнял ее и сказал:

— Я тебе кричу-кричу, а ты не слышишь!

— Дак ведь грохот-то какой.

— Я тебя спрашиваю, почему ты за меня замуж не вышла?

Мама с тревогой посмотрела на меня:

— Что ты, Денис Тимофеевич! Разве об этом сейчас можно говорить?

— А почему бы и нет?

— А потому что неворошенный жар под пеплом лежит.

Денис обрадовался, попытался привлечь маму к себе. Его нос с горбинкой подчеркивал страстность лица. Но мама отстранила Дениса и объяснила свое поведение:

— Гляжу я на тебя, и непонятно мне: чему ты радуешься? По-моему, дак ведь плакать надо бы.

Помолчала и ни с того ни с сего сказала:

— Вишь, как получилось. Смолоду-то думалось, рожь сеем, а под старость, гляди, лебеду косим.

Денис согласился. А мама тряхнула головой, посмотрела на него пронзительно и сказала:

— Ну что, помучили себя, подразнили, и, видно, хватит пока.

Но Денис смотрел на маму с мольбой.

Жеребец тронул, застоявшись, и шел кое-как, плелся, играючи, балуясь своей силой и не чувствуя над собой хозяина.

— Что тебе баба многодетная? Ты небось девкам во сне снишься.

— Так ведь на всю бы жизнь, — сказал Денис и ударил жеребца вожжами. — Н-ну, уснул, что ли?

Тот сразу сорвался в рысь. Телегу начало бросать и трясти. Разговор прекратился.

У деревни Денис остановил жеребца. Схватил маму в беремя, осторожно поставил на землю, с восхищением выдохнул:

— Платье-то на тебе какое!

— Завсе ношу, — ответила мама. — Че мне его жалеть?

Я выскочил из телеги. Денис прыгнул в нее и, стоя, размахивая вожжами, угнал, скрылся в пыли.

Мы с мамой остались на дороге одни. Когда вошли в деревню, я сказал:

— Мам, а дядя Денис говорит, вот мы с тобой где у него.

Я показал на грудь, наложив свою ладошку на то самое место. Мама положила руку мне на голову и погладила. Домой мы вернулись точно осиротелые.

В субботу топили баню. Мама натаскала воды из Лебедки, наколола дров. Бабка Парашкева разожгла каменку, вымыла банные шайки и колдовала с паром.

Первыми мылись дед Ефим, Иван и Василий. Ребята выскочили быстро и убежали на игрище. Дедушка мылся долго. Кряхтел, охал и кричал. Несколько раз выскакивал в предбанник — отдышаться и отойти (на улице было холодно). Потом надел чистые порты и пошел в избу. Бабы ему приготовили самогонку, огурцы, квас, хлеб, и он шел радостный в предвидении не бог весть какого удовольствия.

Дошла очередь и до нас с Санькой. Мы мылись обычно с мамой и бабушкой. Разделись, плеснули воды на каменку. Когда пар поднялся, легли, боясь обжечься, а мама и бабушка сели на полок, вздыхали и отходили от трудов и забот, подобрели друг к другу — невиданное дело.

Мама поднялась, чтобы набрать в бадейку воды, выпрямилась во весь рост, оплела себе шею сзади руками. Бабушка встала перед ней и начала шептать:

— Господи, ишь ведь какая ты хорошая без мужика-то стала.

Она стояла рядом с мамой, будто для сравнения.

— А я-то ведь посмотреть срам. Охо-хо, уплыли годы, как вешние воды. Как посмотрю, сама себе не баска больно.

Стояла перед мамой старая, Дряблая, выцветшая, похожая на пень, вывернутый с корнем; кривоногая, худая, со складками на шее и животе.

— И то, — вдруг заговорила она, — по соломе жита не узнаешь. А ведь раньше какая была, куда с добром!

Бабушка разглаживала себя и смотрела на маму, не отрывая глаз, с восторгом и завистью.

— Они, мужики-то, всю красу с нас снимают. А ты без нашего ирода-то, без Егорки беспутного, хоть он и сын мой, расцвела, как яблоцько налитое.

Яблок она никогда не ела и даже не видела, но слышала, что так говорят, когда хотят кого-то уж больно похвалить. Сам я, забегая вперед, скажу: первый раз увидел и попробовал яблоки в Москве, когда мне было четырнадцать лет, но до этого надо было еще дожить. Бабушка умерла перед войной, так и не попробовав «яблоцька налитого».

Когда мы оделись, мама сказала:

— Идите, мамаша, отдыхайте, я приберу здесь.

На что бабушка ответила:

— Вишь его, снег пошел. Мотри, какой валит. Ты, Серафима, оденься, домой-то пойдешь. С пару-то простудиться недолго.

Из бани мы вытянулись втроем: бабушка, я, за мной, крепко ухватившись за руку, полусонный Санька. Он то и дело падал, я его поднимал и в конце концов возненавидел — так измучился с ним.

Оказалось, что дедушка, выпив самогонки и закусив чем бог послал, убрел в деревню. Бабушка полезла в передний угол под лавку, вытащила оттуда свою бутылку, поставила хлеб, лук и квас. Я, как кормящая мать, помог Саньке взобраться на полати, сгоношил ему постель, и он вскоре затих.

Бабушка отпила из бутылки, аккуратно закупорила ее, заела все и начала собираться.

— Ты, Ефимка, ложись. Матерь-то скоро придет. Не бойся, — наказала она мне и улизнула из дома, выкатилась.

Мне страшно было сидеть в пустой избе. Спать не хотелось. Санька спал, присвистывая носом. Поговорить было не с кем, и я побежал к маме.

На улице шел снег, сверху, снизу, с боков — кругом было белым-бело и в то же время ничего не видно. Первый снег всегда радость. Тропинку в баню я знал твердо, поэтому бежал быстро, ничего не опасаясь.