Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Отец подбросил меня своими сильными руками к поставцу.

— Вот так, Ефимка, — сказал он, — может, долго не увидимся.

Я ничего не ответил. Отец еще раз поднял меня к огню, будто рассматривая на свету, и вдруг спросил:

— А скажи-ка мне, мой сын Ефим, что это такое: «Белая корова дает черное молоко»? Ну?

«Что же это такое? — думал я. — Ну, белая корова, это понятно, а почему черное молоко?» Отец торопил меня, подталкивал к ответу:

— Ну-ну… Вспомни-ка, подумай-ка: «Стоит Гаврила, замарано рыло»?

Я не мог догадаться и потому молчал. Отец был недоволен моей несообразительностью. Но, видимо, он все-таки не терял надежды получить ответ.

— Подумай, не торопись. Что это такое: «Белое ест, черное роняет»?

Меня осенило:

— Дак ведь это лучина горит.

Отец был в восторге. Он снова подбрасывал меня до потолка, ловил на лету, снова бросал с криком:

— Молодец, Ефимка! Соображаешь…

Таким я не видел еще его никогда.

Вскоре в конце недели он уехал и не приезжал домой более трех лет. За это время я даже успел совсем забыть его.

Павел, или Палька, как его называли в деревне Малый Перелаз, был сыном бабы Шуни, женщины, рано овдовевшей, умной и фанатически верующей. Эта старуха хозяйничала во всей округе: освящала дома, напутствовала и обряжала покойников, разбирала тяжбы и конфликты, блюла православные ритуалы. Я боялся бабы Шуни. Да что обо мне говорить — ее боялись все мужики и бабы.

Ее старшая дочь вопреки воле матери вышла замуж за Егора Житова, родила дочь и вскорости умерла. Сироту, девочку болезненную и несчастную, баба Шуня любила со всей страстью. Она взяла ее у Егора, увела к себе в дом и не отпустила. Жизнь старухи к тому времени явно шла к закату.

— Это моя жизнь! — говорила она теперь о девочке.

Егор Житов с горя укатил в город.

До смерти дочери баба Шуня берегла и ласкала Пальку, а после несчастья вся любовь ее перешла к внучке, она забросила сына, и он совсем одичал.

По деревенским представлениям Палька отставал в развитии от своих сверстников. К тому времени ему шел одиннадцатый год, а он еще не держал в руках вожжи, ни разу не сидел на лошади, не занимался полезным делом, не способен был заработать себе на кусок хлеба. В школу Палька не ходил — баба Шуня учила его сама.

Не знаю, почему к нему на всю жизнь прилипло странное прозвище — Чибрик. Говорили, что в селе Большой Перелаз был высокий и худой как жердь дьякон Чибрин, которого баба Шуня когда-то очень любила. Но это было давно, пожалуй, еще до рождения Пальки.

Палька был не по возрасту высок, худ, будто его не кормили. Внешне он походил на дурачка, которых в то время немало было в деревнях: длинные прямые и светлые как солома волосы, тонкое вытянутое лицо, огромные голубые глаза, будто яйца, крашенные на пасху. Взрослые и дети любили, жалели и презирали Пальку. Одни считали его дурачком, другие — блаженным, и только страх, который всем внушала баба Шуня, спасал его от насмешек, издевательств и побоев.

Ту зиму мы с Палькой не разлучались. Я еще не учился. Санька, мой младший брат, которого я нянчил, уже подрос (мне шел шестой, ему — третий). У меня выпадало свободное время, и Палька всегда делил его со мной. Помню, утром мы всем домом угорели. Я с трудом слез с полатей и улегся на лавку — внизу несло холодом, может, голове будет легче. Я закрыл глаза и слушал, как в висках грохотало, будто кто стучал молотком.

— Ма-ам, — тяну я привычно, лишь бы что-то делать, — голова болит.

— Ниче, — успокаивает мама, — это угар выходит. Потерпи немного.

Тогда я, превозмогая нежелание, встаю, подхожу к рукомойнику, наклоняю к себе рожок, набираю в пригоршню ледяной воды и, прижимаясь лицом к ладоням, тыкаюсь в воду. И становится легче. Я кричу маме:

— Ма-ам, можно на улицу?

— А Санька? — отвечает мама.

— Санька спит. Я скоро.

Мама разрешает:

— Иди. Чибрик давно ждет. Смотреть надоело.

Маме не до меня. Она говорит бабке Парашкеве:

— Мамаша, сколь раз я говорила, что головешку нельзя оставлять на жару. Заугорим.

— Тепло любить, дак и дым терпеть. Эка барыня.

— Дак ведь мы же не в дымной избе живем, — говорит ей мама. — У нас ведь изба-то по-белому.

Бабка Парашкева не может привыкнуть к новому дому, в котором мы живем второй год. То ли дело черная изба, в которой мы еще недавно жили. Поэтому бабушка расписывает прелести прежней жизни:

— Что ни оставишь в печи, все в дымоволок вынесет. А сейчас вишь какие нежные стали, и головешку им не оставь — угорят. Да я и слова-то такого, «угар», не слыхивала. Не первый год на земле живу. Видела всякого.

Под привычную перебранку мамы с бабушкой я собираюсь на улицу. Надеваю тяжелое пальто, которое когда-то носил отец, а сейчас используется как подстилка на полатях. Оно мне до пят, но это ничего, было бы тепло. Кое-как заматываю онучи — я еще не научился это делать. Надеваю лапти. Натягиваю старую шапку, в которой нет ни переда, ни зада.

Выхожу на улицу. Дышу свежим морозным воздухом и радуюсь. В глазах у меня накатанная санями дорога, избы с дымом, выходящим из труб и упирающимся в небо, голые, обледенелые деревья и поля, закрытые снегом, — все это будто ждало меня, как картина, которая висит на стене и ждет, когда ее увидят.

Природа зябко переживает второзимье. Весна пришла было, да, видно, показалось ей, что рано, и ушла. Обманула людей, выходит. Снова возвратилась зима. На мне холщовые штаны и рубаха. Мороз без труда пробивает их, но это не портит мне настроение. Я любуюсь миром, который раскинулся передо мной. Вешний снег искрится, блестит и неожиданно ослепляет. Вольный воздух вытеснил головную боль. Остается лишь легкий звон в ушах да сладкое головокружение.

На улице я вижу Пальку. Он стоит с санками. С ними зимой он никогда не расстается. Завидев меня, он во весь дух, с места, пускается в галоп. Он без шапки, лапти на босу ногу — ему даже зимой жарко. Подобно теленку, которого первый раз выпустили весной на волю, Палька не знает, куда девать свой восторг. Он прыгает, скачет, приседает, ложится, снова бросается вперед. Наконец, подбежав ко мне, он легко, с ходу подхватывает меня на руки, отчего я сразу же приобщаюсь к его радости. Санки переворачиваются и со стуком и треском отлетают в сторону.

Палька устанавливает санки на дороге. Весь он сияет и подрагивает от холода. Я подбегаю к санкам, а Палька уже знает, что делать. Он ржет по-лошадиному:

— И-и-и-и…

Никто не умеет так ржать, как Палька, будто жеребец Степана Фалалеева, самого богатого мужика в деревне. От солнца, мороза и ветра у меня выступают слезы. Я сажусь в санки, крепко схватываюсь за них голыми руками, первое время ощущая холод гладкого дерева, и Палька с ржанием и мужичьими криками мчит меня по деревне во всю прыть: