Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Не дай бог, — сказала Настасья и внимательно следила, как я держу ребенка, напоминая мне собаку, когда у нее люди щенка на руки берут.

Иван сидел с каким-то благообразным стариком. Такого я в нашей деревне не видел никогда. Я прислушался, о чем они говорят. Старик рассказывал:

— Это хорошо, что в семье все ладно. И баба твоя, и робенок, и ты к ним по-людски. А вот меня, вроде как тебя, тоже больно молодым женили. Сосватали, незнамо кого взяли. И представь, так мне баба моя не по ндраву пришлась, что возненавидел я ее. Ну просто бил походя. Ну, и у нее ко мне любви никакой не стало. А жить надо. Это только сейчас — ушла, пришла, сошлись, разошлись. Прежде-то бога и людей боялись. Живем. Ну, ведь всяко бывает. Раз сгорели, ну начисто, один погреб остался, а детей уже трое было. Так она, баба-то моя, не хуже лошади какой. Уж у меня сил никаких нет, а она все ломает. Построились, опять жить начали. Заболел я. Захворал так, что умереть бы должен, а она ни днем, ни ночью не отошла. Бородой оброс, с тех пор не брою. Выздоровел, но уж, конечно, не такой был, как прежде. Стал я к бабе своей привержен, вот как ты к своей. Я ведь все вижу, меня не обманешь. Вижу, что в ладах живете. Так вот стал я к ней привержен, да только поздно, оказалось. Выходит, забил я ее раньше и запужал. Не пошла она уже на ласку-то. Видно, всю любовь отбил у нее. Молчала все, да нет-нет и поплачет. Потом, когда дети подросли и работать стали, померла. А перед этим говорит: «Ну, видно, умру я скоро». — «Да ты что, старая?» — спрошу я ее. «А че, — говорит, — кому я теперь экая-то нужна? Сил-то уже совсем нет». Дак ведь умерла, будто заснула. Сейчас из ума не выходит. Все время себя спрашиваю да попрекаю, и за что бил хорошего человека. Да и то сказать, уж больно жизнь-то тяжелая была.

Настасья тоже слушала рассказ старика. Взяла у меня Виктора (имя-то какое редкое дали!) да над ним тихонько плакала. Я видел, как две-три капли на лицо ему упали, она их тихонько убрала.

Вскоре Виктор умер. Иван запил с горя. Настасья ходила как сумасшедшая, еще чернее стала. Иван приходил пьяный и кричал на нее:

— Уйди, говорю, нет мне от тебя радости никакой! Кому ты нужна? Может, любил тебя, кабы сына уберегла. Тогда все было бы другое.

— Иван, опомнись, — говорила Настасья. — Забыл, что ли, как мы жили хорошо, когда Витя был?

— Дак ведь это представилось мне. Это все из-за Виктора. Рази у меня любовь-то до тебя была? Это же сын был!

— Дак ведь еще будет, Иван, погоди немного, не пей больно-то. Опять сын будет. Ты только погоди.

— Нет, такого уже не будет. Тот как солнце взошло. Ниче мне уже в жизни не светит, — говорил Иван, захлебываясь в пьяных слезах. — Что ты, что другая какая — никого мне уже в жизни не надо. Ниче мне не мило.

Долго Иван пить не бросал, пока Настасья второго сына не родила. Но и второй сын помер. И опять все по-старому пошло.

Тем временем умерла теща. Илья стал первым, лучшим, закадычным другом Ивана, его верным товарищем по разгулу. Они вместе ходили по бабам. Как любящий брат, Илья постоянно укрывал и обеливал Ивана перед Настасьей. И тут уже Егор Житов не удержался, пришел к Ивану.

— Что же ты, Иван, остановиться не можешь? — спросил он. — Я вот тебя бригадиром хочу сделать, а ты все пьешь. Подумал бы немного: что о тебе, о самом старом коммунаре, другие подумают? Особенно те, кто в коммуну только вчера пришел. Бросай ты свою пьянку да берись за ум.

Замечательный человек был Егор Житов. И непонятно было, что в нем за сила такая была: кто боялся его, а кто совестился. Душа у него была светлая, жалостливая и твердая. И большую силу она на других имела. Назначили Ивана бригадиром. Иван с тех пор весь в работу ушел.

Илью взяли в первые дни войны на фронт, и он погиб в октябре в битве под Москвой у Малоярославца, о чем в коммуну пришло уведомление в самый праздник двадцать четвертой годовщины Октября. Иван тяжело переживал гибель Ильи. Рассказывали, что он на базаре в Большом Перелазе купил широкий командирский ремень, сшил брюки галифе, выпросил у милиционера полевую сумку и ходил как средний командир. Потом, под Новый год, когда немцы были отброшены от Москвы, стал проситься на фронт. Говорили, будто он боялся, что войну с немцами могут без него закончить.

Рассказывали потом, что он перед уходом в армию собрал всех мужиков и баб. Много пили, пели, плясали и плакали — в деревню к тому времени уже немало похоронных пришло.

Подошел, говорили, к Настасье, бухнул перед ней на колени и сказал:

— Ну, прощай, Настасья, вспоминай добром меня, беспутного. Сколько я горя тебе принес. Вот сейчас искупать пойду.

Потом подошел к Александре и ей сказал:

— Спасибо тебе, Александра, за доброе твое сердце, за чистую твою душу. И прости меня, бестолкового. Поминать тебя буду, даже если на том свете придется быть.

Пришел к родителям и им говорил такое, что многие запомнили:

— Разве я не слушался вас? Даже женился, чтобы успокоить. Да вишь не получилось. Не по сердцу мы пришлись дружка к дружке, вот и вам из-за меня горя немало выпало. А вы Настасью не обижайте. Скоро у нее опять ребенок будет. Вы уж его сохраните. Может, я и не вернусь, так всем вам в утешенье да в память будет. Да и Александре если что, так помогите. А в общем, простите и благословите. Может быть, и я че-нито для нашей Родины сделаю, не такой я пропащий человек. А сын будет, так Ильей назовите, в память Настасьина брата, а моего друга незабвенного.

В сорок шестом, через год после окончания войны, я приехал домой в гости из Восточной Пруссии, где проходил службу в Особом военном округе. Иван в это время лежал в госпитале. Полгода назад Настасья ездила к нему и сейчас ждала возвращения, так как он подлежал демобилизации по ранению.

Я не ожидал увидеть ее такой. Настасья была колхозным бригадиром в животноводстве. Куда девалась запуганная, худая, молчаливая, похожая на галку, некрасивая баба! В комнату вошла уверенная в себе, привыкшая работать с людьми и руководить ими, хорошо одетая женщина. Сразу ее нельзя было и узнать. Изящная, стройная фигура, аккуратно прибранные черные блестящие волосы, разделенные чистым и прямым пробором, огромные черные живые глаза, в которых виднелось явное желание понравиться. В простой рабочей одежде чувствовались элегантность и вкус. На нее было приятно смотреть. Не успел я отойти от впечатления, которое на меня произвела Настасья, как в комнату ворвался Илья — мальчик лет четырех, удивительно похожий на Ивана, но черный.

Он подбежал ко мне, уткнувшись с разбегу в колени, и спросил:

— А тятя мой скоро с войны приедет?

Мама всхлипывала, у Настасьи глаза счастливо блестели.

Когда закончилась учеба в школе, нас с Колей Козлом послали пасти свиней. До сих пор мне казалось, что я знаю этих животных. Сколько раз я видел их тяжелые туши на коротких ногах, сильные, удлиненные головы, заканчивающиеся пятачками, вечно роющими что-то и хрюкающими. На огромной голове маленькие, наискось поставленные глазки, постоянно закрытые, выражающие лень, которая присуща этим животным. Но когда я столкнулся с ними в деле, то есть должен был погнать их по дороге, чтобы они не разбежались в поле и не принялись рыть только что посаженную картошку, заставить их пастись там, где полагалось, я понял, до чего же они не только не послушны и своенравны, но и хитры. Когда их желания не совпадали с нашими — а это было почти всегда, — ленивые свиньи вдруг превращались в быстрых на решение, настойчивых и азартных животных. Даже глаза у них становились в это время острее и пронзительнее. Свинья в такие моменты пристально глядела на объект желания, и стоило прозевать, как она уже оказывалась вмиг либо роющей картошку, либо удирающей неизвестно куда.