Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Детки-то в мать пошли. Сучка гав, и щенята гав. Старшая, наша-то, замориха, а на младшую дак ведь не смотрела бы. Всех мужиков в коммуне объездила.

— Дак ведь, бабка Парашкева, это они к ней лезут, — пытался кто-нибудь успокоить ее. — Вишь, девка-то какая завидная. С антиресу они к ней. Мимо гороха да девки кто пройдет? Кому ущипнуть-то не хотца?

— Да я смолоду-то тоже была баска! — сурово кричала бабка Парашкева. — Спроси родителей-то! А ведь ни-ни. Бога да свекрови боялась, дак ни единого мужика не знала. Един Ефим был, чтоб ему пусто было. Что уж такого?

В другой раз бабка Парашкева расхваливала Ивана и кричала на всю улицу:

— Досталася гадине виноградина! А ты такого мужика-то, как наш Иван, пойди поищи! «Ты, — говорит, — бабка, не лезь не в свое дело. У меня, — говорит, — муж есть». Ивану я сколько раз говорила: «Ты построже ее держи, вожжи-то не выпускай». Дак ведь нет. Стара бабка Парашкева, нече ее слушать. Вот и на тебе, здорово живешь!

Вспоминала тещу Ивана:

— Утешала нас, ведьма: «Любая самая раскрасивая красоту свою потеряет. Какова ни будь красна девка, а придет время, выцветет, — говорила, — все одно с нашей Настасьей сравняется». Вот сейчас и посмотри: хуже бабы, чем у нашего Ивана, ни у кого нет.

Настасья и в самом деле стала еще хуже на лицо. Глаза ее, когда-то черные и блестящие, стали тусклые и водянистые, не только не выразительные, но и безразличные. Она не смотрела прямо людям в лицо, а искоса взглядывала и отворачивалась. Широкие темные круги около глаз делали лицо не то страдальческим и болезненным, не то жестоким. Кожа заветрела, зачахла на воздухе. Губы осмякли, потрескались. На висках показались заячьи лапки — морщинки, идущие от глаз, как у старухи. Все лицо вообще было изборождено прямыми морщинами. Лоб, голова и щеки будто окаменели.

Конечно, это мне сейчас понятно: образ жизни, который вынуждена была вести Настасья, формировал ее душу, а душа, как в зеркале, отражалась и закреплялась на лице. Она была одинока и оттого томилась. Во всей коммуне, казалось ей, она не сможет найти ни одной подружки, ни одного человека, который полюбил бы ее. Она догадывалась, что попала почему-то во враждебную среду, и оттого страдала. Ей думалось, что она так сильно отличается от других женщин, что потребуется долгое время, прежде чем ее примут в эту среду. Погруженная в саму себя, она не видела и не принимала знаков внимания, которые ей выражали, читая на лицах людей лишь отвращение к ней. Она была похожа на старую деву или вдову, которую терзали естественные желания и которая была вынуждена скрывать их от других и подавлять в своем сердце. Она постоянно испытывала внутреннюю скованность и всегда прятала глаза, снедаемая не столько скромностью, сколько стыдом и страхом. Ей хотелось бы возбуждать в окружающих уважение и любовь к себе, но она не знала, как это сделать, и потому завидовала спокойствию и счастью других людей, что ее еще более ожесточало. По природе будучи человеком чистым, добрым и легко ранимым, она постоянно жила в разладе как со своим сердцем, так и с людьми, окружающими ее, в мире грустных раздумий, страха, стыда и стремлении защитить себя, отстоять чувство собственного достоинства, на которое, ей казалось, все только и делали, что покушались. Поэтому она не прощала никому ни одного намека, ни одного слова, ни одного взгляда, которые могли поставить ее в ложное и тяжелое положение, и все больше и больше сползала в него.

Настасья не без оснований ревновала Ивана, и это извечное чувство человеческого сердца не побуждало ее к каким-либо действиям по отношению к Ивану или к себе. У нее не возникало от этого острого желания понравиться ему или вызвать у него такое же чувство ревности, которое принесло бы ей радость. Она ревновала впустую, потому что ее ревность не льстила его самолюбию, а лишь мешала и раздражала его. Огорчая и ослабляя ее и духовно и физически, ревность приносила ей одни страдания и делала ее еще более некрасивой.

С ужасом обнаружив, что у Ивана есть другие женщины, Настасья стала присматриваться к нему. Когда он уходил из дома, она мысленно проигрывала его возможные любовные приключения на стороне и с бьющимся сердцем, с болью во всем теле проклинала его про себя, не спрашивая, однако, куда он идет и когда вернется. И это, видимо, поощряло Ивана. Когда он возвращался, как правило, пьяненький, она без стеснения рассматривала его лицо, глаза, прическу, костюм, зорко следила за его движениями. Трясущимися руками разворачивала и укладывала на стулья его пиджак, рубашку, брюки. И каждый пустяк, каждая мелочь приобретали в ее глазах страшное значение. В эти минуты она забывала о чувстве женского достоинства, о любви к Ивану, которая охватила ее в первые дни их совместной жизни, о доверии, которое она некогда, хоть и недолго, питала к нему. А Ивану ее поведение, казалось, даже нравилось, оно оправдывало его в собственном мнении, поощряло обман и делало смешными и нелепыми воспоминания о недавней любви к Настасье. В глубине сердца они, может, еще и любили друг друга, но ни заметить этого, ни противопоставить слабые ростки этого чувства обстоятельствам и климату, в котором жили, оказались неспособны.

Я был, по-видимому, единственный человек, к которому она относилась с любовью. Она встречала меня всегда с радостью, тискала и целовала. И я видел первое время ее иной, не такой, какой она казалась, когда рядом были другие люди. Но со временем и ко мне она изменилась.

Как-то я забежал к ним в комнату. Дома была Настасья. Я спросил, где Иван. Она ответила:

— Откуда я знаю, где его черт носит.

Я повернулся, чтобы уйти, ибо понял, что разговаривать со мной у Настасьи желания не было. В это время в дверях появился Иван. Увидев меня, он обрадовался, схватил в охапку и понес в комнату.

— Ну, заходи-заходи. Ты что?

— Да вот к тебе зашел.

— Ну и что? Подождал бы.

— Дак ведь Настасья сказала, что она не знает, где тебя черт носит.

— Ну, садись.

Посадил меня за стол.

— А где у нас конфеты были?

Настасья молчала.

— Ты что морду от него воротишь? Это тебе не с поля ветер. Он тебе не чужой, а родня.

Настасья открыла в шкафу ящик, достала конфету, подала мне. Я отказался:

— Я не люблю конфеты.

Иван взял мою руку и положил конфету в ладонь. Началась ссора.

— Ты, Иван, ископытился совсем, с пути истинного совсем оступился, — начала Настасья его упрекать. — Работа кончилась давно, а он все еще незнамо где шляется. Опять искал, где бы выпить?

— Ну и что? Тебе что за дело?

— Дак ведь и так уже хвораешь.

— Рада б баба взвыть, да муж не мрет. Че ты меня хоронишь?

— Это ты меня со свету сживаешь. Пожаловаться некому, кругом чужие.

— Вольно тебе дурить.