Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Да уж верно говорили: приданого-то всего что гребень да веник да алтын денег. Но не за тем дело стало, что приданого за тобой нет.

— Вот и сейчас покоряете меня.

— Да какой же это покор? Разве о приданом разговор идет? Делать ничего не умеешь. Ты спроси, я научу. Вот о чем говорю.

Бабка Парашкева умела подлить масла в огонь и разжечь ссору.

— Ты бы дорожила, что в такой дом взяли, — сказала она.

Настасья сначала всхлипывала, потом зарыдала в голос.

— Нет, — старалась ее перекричать бабка Парашкева, — дал мужик бабе волю — не быть добру!

Такие сценки разыгрывались нередко.

Как-то я бежал домой вечером, вижу, отец стоит с Александрой на лестнице и что-то говорит ей. Я давно заметил, что он обращается с ней по-особому, внимание ей уделяет как никому. А тут отец обнимает, а Александра отталкивает его.

— Сват не сват, а в горох не лезь, — говорит она отцу и издевательски смеется.

Отец разглядел меня в темноте и грозно спросил:

— Ты че так поздно?

Я проскочил мимо, ожидая, что недовольный отец сейчас влепит мне подзатыльник, но гроза миновала. Я услышал только, как Александра говорит отцу:

— Ей-богу, сват, сватье скажу.

Не знаю, предполагала ли мама возможность таких свиданий Александры и отца, но о том, что Иван любит Александру, она догадывалась и из инстинкта самозащиты, что ли, если не способствовала, то и не препятствовала этому. Ей не жалко было свою сноху, худую, остроносую, черную, молчаливую и гордую. Александра была совсем иная. Поэтому мама отнюдь не считала предосудительной любовь женатого молодого мужика к этой душевной, веселой и красивой девке. Конечно, будь на месте Ивана какой-то другой женатый мужик, она не только не поняла бы его, но и наверняка осудила бы. Но то, что Александра полюбила ее сына, в котором она души не чаяла, казалось ей совершенно естественным делом. И то, что Настасья встала на пути к счастью Ивана, породило у мамы чувство к ней, близкое к ненависти и презрению.

Известно, чувства бывают настолько заразительны, что охватывают людей подряд. Настасью невзлюбили в коммуне.

Вечером как-то Иван начал разговор о разделе.

— Сын при отце не выделяется, — сказал отец резко.

А бабка Парашкева тут как тут:

— Он уже просил у Егора Житова комнату.

— Ну и как? — спросил отец сурово.

— Обещал дать, — твердо ответил Иван.

— Кабы барынька-то не уськала, дак бы и барин не лаял, — сказала бабка Парашкева.

— Да, конечно, — поддержала ее мама, — ключ сильнее замка. Может, он-то и не хотел бы отделиться, да Настасья-то его хочет.

— Знамо, — закричала бабка Парашкева, — исподний жернов перемалывает верхний! Мотри, Иван, набалуешь овцу, не хуже козы.

И обеим кажется, что все шестнадцать лет они растили дорогое им существо, с которым связали всю свою жизнь и который стал отрадой и надеждой семьи. И вдруг появляется неизвестно кто и берет у них это дорогое существо, сразу же пользуется его любовью и как топором обрубает все нити, которыми соединено было его сердце с их сердцами, и слабеют чувства, которые связывали его с семьей. Сын и внук еще вчера был всем для них, а они — всем для него. И они, несмотря на то, что всем жертвовали ради него, вдруг от снохи, которая к нему прилепилась, видят лишь непозволительную дерзость и незаслуженную, неожиданную неблагодарность.

Но Иван стоял на своем:

— Рази я вас просил меня женить? Сами же торопили, будто с ума сошли. А теперь я, выходит, виноват? А уж раз женили, так дайте жить, как нам хочется. Жена не лапоть, с ноги не скинешь.

— Да, Иван, — сказал отец, — и то бывает, что кошка собаку съедает. Ненадолго тебя хватило.

Бабка Парашкева хотела что-то сказать, но отец упредил:

— Погоди ты, бабка, не до тебя.

— А я вовсе лишняя, — обиделась она. — Я ведь что говорю: топор смирен, да веретено бодливо.

— Так ведь веретено можно и обрубить топором-то, — подсказал решение отец.

— А ты много отрубил? — отпарировал Иван.

Потом я слышал разговор Настасьи с Иваном.

— У умного мужика жена вкрасне, а у глупого по будням затаскана, — горячо говорила Настасья.

Иван ответил так тихо, что я не расслышал.

— У вас тут все сошлись супротив меня.

— Так они же тебя разуму учат.

— Мужнину жену есть кому учить. У тебя сейчас свой дом есть, своя семья завелась, так будь мужиком-то.

Через какое-то время прикатила теща. Вошла, разделась. Попросила умыться. Плеснула холодной воды на черное, остроносое, как у галки, лицо, потребовала венчальный рукотерник, тщательно вытерла руки, каждый палец отдельно, лицо терла так, будто хотела кожу содрать, аккуратно свернула рукотерник, посидела молча. Бабка Парашкева шептала мне, наблюдая за сватьей:

— Вишь, дьявол, колдует.

Мама сводила ее в столовую. Сватья, усевшись за общим длинным столом, спросила:

— Шти имеются?

Щи имелись. Поела, аккуратно вытерла плотно сжатые, иссеченные множеством поперечных морщин губы, перекрестилась, встала:

— У нас дожди с ильина дни пошли, а дотоле не было.

Когда мама и сватья вернулись, они позвали к себе Ивана. Тот пришел, сел в ожидании упреков.

— Ты мотри, Иван, сын мой дорогой, — начала теща, — родители берегут дочь до венца, а муж до конца должон. Ты не обижай ее, но и дурить не давай. Муж задурит — половина двора сгорит, а жена задурит — и весь сгорит.

— Дурит она больно, сватья, — жалуется мама, и я вдруг обнаруживаю, что она становится похожей на бабку Парашкеву. Что случилось с мамой, я до сих пор понять не могу, и это было неприятно, жалко и обидно.

— А мужик-то зачем? — спрашивает теща.

— Вот в том-то и дело. В толк сами не возьмем. Не то смешно, что жена мужа бьет, а то смешно, что муж плачет.

— Ох, горе мое, горе, — охает и вздыхает сватья, — вот ведь высидела курица утят.

Теща уехала, с Настасьей даже говорить не стала.

На следующий день пришел Егор Житов и сказал, чтобы Иван с Настасьей переезжали в комнату, которая только что освободилась. А еще через день они переехали туда.

А вскоре пришла беда. Овладела Настасьей бабья немочь, забеременела. Бабка Парашкева добросовестно разносила по всей округе весть:

— Наша-то не успела из-под венца, а уже непорожняя. Понесла уже, слава богу, обрадовалась. Вот радости-то.

— Так ведь это же хорошо, — отвечали ей, — разве лучше, когда яловая.

— Дак ведь не успела в дом войти, а уже, здорово живешь, с ношею. Уже с прибылью. Да уж больно небаска стала чреватая-то.

Ее утешали:

— Это у баб проходит, сама, поди, знаешь. Понятно, разве будешь баская, коли брюхатая. Баба с грузом завсе небаска.

Но это бабку Парашкеву успокоить не могло. Настасья действительно стала грузная, тяжкая, хотя и старалась скрыть свое состояние.