Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ну и господь с тобой. Только верь своему сердцу, чужому-то глазу не верь.

Еще выпили и начали собираться домой. Отец и Иван были пьяные, потому и веселые, бабы заметно охмелевшие, но будто опечаленные тем, что случилось, но все наперебой начали говорить:

— Ну, приезжайте к нам. Отгащиваться. Погостите у нас. Просим к нам всем двором.

Но сватья отвечала громко, отчетливо, перекрывая всех:

— Нет уж, так не водится. Вы должны теперя, чтобы дело поладить, к нам приехать, на обрученье. На второй запой.

Мужики засмеялись, сватья уточнила:

— На помолвку, значится. Тоды и мы к вам.

Так и порешили.

Ехали домой молча. Первыми уснули мужики, потом бабы. Лошади чуяли дом и легко, с интересом бежали, не ожидая понуканий.

Вскоре состоялся второй запой. К невесте ездили отец, мама, Иван, бабка Парашкева, брат отца Федор с женой Афанасьей и, конечно, Авдотья-Мишиха. Состоялась помолвка, или обрученье, когда бьют по рукам в знак согласия обеих сторон. Значит, дело излажено, девка просватана. Меня на заручины не взяли.

Но предстоял еще девичник, третий, большой запой, или большие смотрины. Я еще с утра начал проситься. Говорили, что поедут на пяти лошадях, а у невесты соберется вся деревня. Отец снова не хотел меня брать, но бабка Парашкева вступилась за меня:

— Пущай едет. Может, на гармони некому играть будет.

Я на гармошке играл как взрослый. Отец махнул рукой: ладно, мол.

Знакомую дорогу проскочили быстро. Лошади шли дружно, только пар валил от вспотевших боков.

Когда мы подъехали к дому и вышли из саней, то услышали странные звуки. Кто-то рыдал заунывно и протяжно.

— Эк ее как разбирает! — с восторгом воскликнула бабка Парашкева. — Вишь, как воет.

Плакала невеста, подружки вторили ей столь же громко — оплакивали ее. Началась последняя вечерка, последний досвадебный обряд. Был канун брака — женихов пир.

Когда мы вошли в избу, то увидели картину незабываемую. На красной лавке сидели девки. Все они были одинаково одеты и накрыты фатами. Иван должен был среди девок узнать невесту либо выкупить ее подарками.

Девки тесно прижимались друг к другу. Но невесту невозможно было не узнать. Даже сидя, она выделялась среди них большим ростом и крайней худобой. Кожа открытых частей тела — рук, шеи — была смуглее, чем у других. Когда Иван подошел к Настасье и взял ее за руку, все девки откинули покрывала и, вскочив на ноги, с хохотом взяли его в тесный кружок. Авдотья-Мишиха вытащила корзинку и начала одаривать их конфетами. Схватив подарки, девки со смехом разбежались, а Иван невесту свою потерял. Оглядевшись по сторонам, он увидел ее сидящей за столом, направился к ней, но натолкнулся на ее брата, чернокудрого Илью, который стоял с дубиной и не пускал никого к невесте. Иван взял со стола ковш, налил в него браги и поднес Илье. Тот выпил брагу, поцеловал Ивана и отошел уважительно в сторону.

Хозяевами на девичнике были наши мужики и бабы — женихова родня. Они так и назывались — гордые, а невестина родня играла роль плаксивых гостей.

Подруги невесты опять усаживаются на красную лавку и запевают величальные песни в честь жениха, невесты и гостей. Величальный обряд то шутлив, то серьезен. Иных подымали на смех, вымогая деньги.

Завидев, как бабка Парашкева, ковыляя, будто утка, проходит из одного угла избы в другой, девки дружно обращаются к ней:

— Ой ты, пава моя, величава моя! Величава моя, величавушка!

Бабка Парашкева в каком-то глубоко спрятанном кармане находит припасенные на такой случай конфеты и бросает их девкам. Те расхватывают их и затягивают другую песню. Наконец подружки умолкают. Теща обносит всех вином. Все чокаются и выпивают, Настасья садится среди подружек, и начинается душераздирающий плач.

— Родна матушка, моя кручинница, ты зачем меня… — запевает Настасья и захлебывается в рыданиях.

А у двери, в сенях толпятся мужики и бабы, парни и девки. Смотрят спектакль и оценивают его достоинства:

— Эко красованье-то! Каково она прощальную песню поет!

А Настасья все плачет:

— Выхолив меня, матушка в чужи люди отдает…

— Ишь, как заливается, рада, видно.

— Ой, не бай лучше, больно, видно, рада.

Подружки плачут и веселятся, прощаясь с невестой.

Вот уже и приданое сваха выкупила и косу невестину расплели.

Невеста целуется с подружками, подходит к столу, резко дергает скатерть за угол так, что она подвигается, а ни один предмет из столового прибора не падает, и говорит:

— Я иду, и вы идите за мною.

Потом мне объяснили: это означает, что и подружки ее скоро все повыходят замуж.

Настасью подхватывает под руки Авдотья-Мишиха и с воем выводит из избы. Мужик, стоявший рядом со мной, объясняет:

— В предсвадебную баню повели. Девичьи гульбы смывать, прохладушки.

Еще долго мужики и бабы, парни и девки пьют, пляшут и поют. Но для меня это уже лишено смысла, ибо я вижу лишь обыкновенную пьянку.

На следующее утро Илья Рыжов, брат невесты, привозит Ивану венчальный рукотерник, давая этим понять, что предсвадебный ритуал завершен и впереди только свадьба.

Наши хотели на этом и закончить. Но будущая теща настаивала на венчании. Ее аргументы были неоспоримы:

— Что? Без венчанья? Нешто мы басурмане какие? Венчанье богу угодно. Иначе я несогласная. Только через церковь. Иначе отказ.

Наши стояли насмерть.

— Да как же мы в церковь поедем? — спрашивал отец. — Я ведь не только из коммуны. Я еще и сочувствующий…

— Как-как? — переспросила сватья.

— Сочувствующий, — разъяснил я, потому что ни одна баба это слово правильно выговорить не могла, но получил от отца подзатыльник.

— Ну, это значит почти что партейный, — объяснил отец. — Так разве у меня совести нет? Венчания не будет, а так все по-старому. Вот тебе мой приговор.

Договорились, что венчаться не будут, а все остальное — как полагается.

И вот в воскресенье утром на дворе коммуны стояли уже запряженные в кошевки и сани-развальни лучшие лошади коммуны. Вскоре подкатили и поезжане со стороны невесты. Хорошие лошади, кожаная сбруя, бубенцы, шерстяные помпоны — все было добротно и свидетельствовало о том, что живут они в достатке.

Раздались приветствия:

— С молодецким выездом!

Сосновская родня подходила к нашим мужикам и бабам. Здоровались, целовались. Поезжане с обеих сторон перепутались, смешались в общей толпе.

— Ну и выезд у вас! — воскликнул один сосновский мужик, трогая веревочную сбрую коммунарских лошадей, но вскоре замолк, чувствуя, что коммунары не настроены шутить.

Но вот толпа зашевелилась, начали выдергивать и выстраивать лошадей. Образовался вытянутый на полверсты красный поезд — веселый, княжий, свадебный обоз. Предстало зрелище, невиданное по красоте.