Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Бывало, когда зачнешь, так не знай что хотца, — замечала бабка Парашкева, — а у нашей никаких желаньев нет. Ну хоть бы когда-нибудь сказала, что ей чего-то захотелось.

Разговоры о том, что Настасья рановато забеременела, получили резонанс.

— Что-то у вас молодая-то не впору весновата стала? — спрашивали у мамы.

— Так ведь бывает по-разному, — отвечала мама. — Вон у Григория Житова квашня притворена, а всходу нет. Разве бездетное замужество слаще?

Подсчитывали, выходило, что не рано забеременела.

Потом просочились слухи, будто у Настасьи ворота в Соснове мазали дегтем, что считается поруганием. Настасья не отрицала, а объясняла это тем, что мужик, у которого она батрачила, домогался ее. Когда понял, что Настасья не уступит, угрожал: «Вот погоди, распишут тебе ворота дегтем!» И расписали.

Приходил Егор Житов, убеждал наших пожалеть Настасью.

— Ну и что, не больно баска? — говорил он. — Да на очень-то красивой разве разумно жениться? Ведь красавица-то опасная жена. Она как пьяная баба — вся не твоя. Она как породистая лошадь — не только ухода, но и присмотра особого требует, да и для семьи разорение одно. Идешь с ней, по себе знаю, а с нее мужики глаз не сводят. А у тебя сердце выскочить готово. Вот и подглядывай за ней да ходи за ее юбкой, потому что каждому лакома.

— А сам-то себе, Егор, небось побастее выбираешь? — остановила его бабка Парашкева.

Отец посмотрел на нее, она на время умолкла и, пользуясь всеобщим замешательством, произнесла:

— Ну да ладно, пусть небаска, дак ведь еще-то что? Ворота ей, говорят, в Соснове мазали. Вот тебе, Егор, и сказать нече? Вот ты и язык откусил?

— Так вы же подумайте, добрые люди, — сказал Егор Житов, — Она работала в батраках у какого-то мироеда. А ведь разве даром говорят, что не уберечь дерева в лесу, а девку в людях? За кусок хлеба на что угодно пойдешь. Поймите вы это. А еще и то поймите, что народ уж больно любит наговорить да опозорить. За глаза и про царя говорят. Разве не слышали о том, что мы под одним одеялом в коммуне спим, а бабы все общие?

Но бабка Парашкева все свое пела:

— Не-е-ет, видно, лакома овца до соли.

— Да ты что? — вскинулся на нее Егор Житов, — Разве бабу не видно?

— А что в ней увидишь-то?

— А вот вы ее пожалейте. Она вам сторицей отплатит. Разве вы понять не можете, сколько на нее всего навалилось? Помогите ей. А работницу такую, как она, поискать.

И в самом деле, когда Настасья вошла в коммуну, ее назначили скотницей. Будучи окруженной недоверием и неприязнью людей, она всю свою душу перенесла на коров. Стоило ей появиться на скотном дворе, как ее счастливые четвероногие начинали мычать, тянуться к ней. Конечно, в сложившихся обстоятельствах она с желанием приходила к коровам и с неохотой возвращалась домой. И все это знали.

Когда Егор Житов ушел, бабка Парашкева продолжала гнуть свою линию:

— Конечно, Егору такую работницу-то не хотца терять. Где еще такую дуру найдешь? Вот он и хвалит ее.

Вскоре Настасья выкинула — родила младенца настолько преждевременно, что и жить не смог.

— Вот этого еще у нас вовек не бывало! — кричала бабка Парашкева. — Изронышей мы сроду не видели! Таких баб, чтобы недоносков носили, у нас и в заводе не было.

Приехала сватья.

— Не ты ли, сватья, говорила, что берегла дочь до венца? — набросилась на нее мама.

— А вы рази не зазнай ее взяли?

— Как зазнай?

— Да ведь знали за нею все. Не заламывай рябинку не вызревши, не сватай девку не вызнавши. А теперь что, на попятную?

— Да мы, если бы коммуны народ не боялся, рази бы в такой дом сваху послали? — вскричала мама.

— А мы, кабы Настасья не была опозорена, рази бы в коммуну ее отдали? И рада б идти замуж за хорошего-то, да зад в дегтю, — откровенностью отвечала теща.

Посидели, нахохлившись. Долго молчали. Первой заговорила теща — видимо, все происшедшее было для нее меньшей неожиданностью:

— Ну что, сватьюшка, говорить, дорогая? Мы с тобой на несчастье сошлись. Но поверь. Мне уже жить-то осталось всего ничего. Скоро туда пойду. Поверь моей совести. Оговорил ее хозяин занапрасно. Не было у них ничего. Клялась мне Настасья перед иконой святой. А если и было что, то, может, только силой взял. Не-е-ет, ее силой не возьмешь, не такая она. Поверь мне, сватьюшка дорогая. Да ведь и Иван-то что, он робенок малый? Рази белье-то не глядели? Рази не видели, какую он взял ее чистую да непорочную?

— Да ведь разве я что говорю? Конечно, было бы лучше, если бы она робеночка выносила в утробе носила бы его в себе до зрелой поры, до законных родов.

— Поверь мне, сватьюшка дорогая. Не битая она дорога, не торная, не накатанная. Опозорили ее по бедности да по сиротству. Небось если бы хозяину уступила, дак и дегтем не вымазали бы ворота-то. Вот ведь что, вот ведь несчастье-то наше в чем!

Мама уже сдаваться стала, слезы на глазах показались, а сватья все говорила, да так складно и убедительно:

— А все почему это случилось? Богом пренебрегли, вот почему. Венчаться не захотели. Перед кем-то позориться не стали, партейные, вишь ли. Значится, свадебный обряд полностью-то не соблюли. А он, бог-то, все видит. Вот он и наказал.

Мама и сватья опять расстались по-доброму. Мама у меня была отходчивая. А вот бабка Парашкева до самой смерти отойти не могла. Одна мысль навязчиво держалась в ее голове: нас обманули, Ивану, такому редкому парню, подсунули брак. И бабка Парашкева с каждым днем становилась все придирчивее к Настасье и ее родне и привередливее в отношениях с ней. Мне думается, все это было не в силу того, что она была плохой человек, — нет, в характере ее было много добра и справедливости. Жажда проявить себя в какой-нибудь деятельности, кого-то учить, воспитывать, о ком-то заботиться, кого-то защитить выпирала из нее всю жизнь. Но она видела, что возможность активно воздействовать на окружающих, навязывать им свое с каждым годом независимо от ее воли сокращается и слабеет. Отец ее за человека не считал, мама уже не боялась, как прежде, мужики над ней подсмеивались. Оставалась Настасья, выпустить из рук которую было страшно. Поэтому она постоянно цеплялась за любые мелочи в ее жизни, в отношениях с Иваном. Она могла часами ворчать по пустякам, пока кто-нибудь на нее не прикрикнет. А потом, когда Иван уехал от нас в другую комнату, она, потеряв постоянный контакт с Настасьей, стала все чаще обращаться к посторонним, точно обвинитель к судьям.

— Говорит больно баско, а делает худо, — говорила она кому-нибудь о сватье с ненавистью. — Ведь вот позавидуешь: в других семьях плодятся и множатся, что голуби. А у нас выкинула. Рази не обидно, скажешь? Рази прежде-то так бывало?

Стоило с кем-нибудь бабке Парашкеве остановиться, как она начинала поносить Настасью и всю ее родню: