Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Это тебе вольно по чужим бабам ходить. Ведь до чего дошел, к сестре моей родной лезет.

— Ты Александру не тронь! — вскричал Иван. — Ты мизинца ее не стоишь. Да я сплю и во сне ее вижу. Разве можно ее сравнить с тобой! Ты как бабка Парашкева, согнулась вся, будто неживая. Да такой, как Александра, я бы ноги мыл и воду пил!

Тут он уперся взглядом в родинку на ее подбородке, которая поросла длинными седыми волосами, — точно такую же, какая была у бабки Парашкевы. Настасья в ответ дико засмеялась, тонкие губы разошлись в животном оскале, обнажив длинные белые зубы.

Большую бестактность трудно было придумать. Настасья рыдала. Потом утихла, подобралась, будто в кулак всю себя сжала, и пошла у них словесная перепалка, помутилась вода с песком. Надо ли говорить, как мучительны были эти вечные стычки между двумя молодыми людьми, которые вынуждены были жить вместе, ложиться в одну постель и, казалось, навсегда были связаны друг с другом законным браком, узы которого тогда в деревне считались еще священными. Эти стычки одуряли, оглупляли и Ивана и Настасью, лишали их воли вести себя разумно и достойно. И тот и другая были обмануты неизвестно кем в своих лучших надеждах и предположениях.

— Лучше умереть, чем пропадать за глупым мужем, — произнесла наконец Настасья.

— Ну так в чем же дело? — остановил перебранку Иван. — Ясно, что нас и веревкой не свяжешь. Согласия у нас никогда не будет. Так уж лучше по домам разойтись.

Я не раз слышал, как об Иване с Настасьей говорили, что дым с чадом сошелся, что жизни у них не будет: прялка рогата, а топор комоват.

А Настасья поддержала мысль Ивана:

— Дак что? Я согласна. Собаке с волком не житье.

Как старым и выжившим из ума супругам, им говорить уже было не о чем. Я видел, как бабка Парашкева и дед Ефим, когда оставались вдвоем, обычно молчали, не зная, о чем можно было бы им говорить после пятидесяти лет совместной тяжелой жизни.

Вскоре после этого приехала к нам в гости тетка Анна. Заходила к Ивану, переночевала у нас, а утром начала собираться домой. Мама удерживала ее. Но тетка Анна торопилась.

— Ах, Серафимушка, гость недолго гостит, да много видит, — сказала она на прощание маме. — Влипли вы с этой Настасьей. Уж больно она небаска. Как черт.

Мама заплакала:

— Ивана-то больно жалко.

Когда тетка Анна уехала, мама сказала мне, чтобы я позвал Ивана. Когда тот пришел, мама попыталась вызвать его на разговор.

— Иван, может, еще все наладится с Настасьей-то? — спросила она.

Иван ничего не ответил.

— Ты погляди на свою тетку Анну. Она Настасьи-то хуже во сто раз. А ведь Митрей-то любит ее. Ты только на ее зубы погляди — большие да желтые, как у старой лошади. А такую, как Настасья, че не любить?

Иван замкнулся в молчании. Видно было, что он и сам невыносимо страдал от этого, но не мог заставить себя говорить с кем угодно, о Настасье, даже с мамой. Молчание стало для него единственным способом заставить замолчать всех, кто говорил о том, что касалось только его.

А между тем отчуждение, которое все больше и больше вставало между Иваном и Настасьей, перерастало из неуважения и безразличия в ненависть. И эта жгучая, болезненная, не оставляющая в покое ненависть непрерывно усиливалась, и ежеминутно возникал повод возненавидеть друг друга еще больше.

Через какое-то время Настасья с узелком в руках ушла к матери в Сосново.

Иван запил напропалую. Когда кто-то пытался его остановить и направить на путь истинный, он говорил:

— А должен я все праздники, которые проработал в коммуне, отгулять? Или я уже этого не имею права?

Я ходил и думал. Одна мысль терзала меня неотвязчиво: «И кто это выдумал жениться? И кому это нужна мука такая? Не-е-ет, я, повесь меня, не буду жениться!»

В воскресенье Илья Рыжов укладывал пожитки Настасьи на телегу. Бабка Парашкева хлопотала около и ворчала на него, хотя было видно, что она рада тому, что Настасья ушла:

— Вот вы все черные такие, как афиопы, окромя Александры. Видно, в вас и кровь-то течет неправославная?

— А бог его знает, — ответил спокойно Илья. — Когда я родился, так мама всем рассказывала, что она хотела, чтобы у меня только голова была черненькая, а я весь как головешка вышел.

Илья и Александра остались в коммуне. С ними было бы жалко расставаться всем.

Однажды я вбежал в комнату к Ивану вечером. Хотел позвать Ивана и вдруг в кровати увидел две головы. Сначала я подумал, что Настасья вернулась, поэтому подошел к лампе и вывернул фитиль, чтобы светлее было. И изумился. Я стоял как вкопанный, а Иван и Александра натянули на головы одеяло.

— Аг-га! — вскричал я. — Попа-ались!

Иван сбросил одеяло и приподнялся на локте, открыла лицо и Александра. До чего же они были красивы! Любовь и молодость придавали им прелесть и очарование. И позже, когда мне выпадало счастье видеть полотна великих художников, изображавших красоту человека, радость любви и божественную чистоту страсти, я вспоминал эту картину, которую увидел в полумраке и тишине, — две головы, склоненные одна к другой, улыбки, весеннюю радость и любовь.

Казалось, они были рады, что я их увидел, — им хотелось в этот миг, чтобы кто-то узнал, какая между ними любовь. Я с наивностью, свойственной детству, подсел к ним на кровать.

— Конфеты хочешь? — спросил Иван.

— Угу, — ответил я.

— Возьми в комоде.

Комод у Ивана появился недавно, он купил его в Большом Перелазе. Это был новый предмет в деревенском обиходе, и многие приходили смотреть его, как на экскурсию. Я вытащил из комода конфету. Иван поощрил меня возгласом:

— Возьми еще!

Я взял еще конфеты для Саньки и мамы, потом, подумав, и для бабки Парашкевы — всем по одной.

Эту картину я помнил долго. Две головы молодых влюбленных, их наивные юные взоры, глаза, счастливые позы, радость и слитность их душ не исчезли из моей памяти. Когда мне было плохо и я был несчастлив в любви, воспоминания о них доводили меня до отчаяния; когда я сам был счастлив или томился в ожидании любви, сквозь даль времени веяло на меня утешительным благоуханием.

Вскоре Настасья вернулась к Ивану тихо и незаметно. Она была беременна. Илья съездил в Сосново за ее пожитками.

Настасья родила сына. Ивана будто подменили. Настасья по-прежнему была молчалива, не выказывала никаких чувств. Иван вокруг нее вертелся, только что белье не стирал. Из дома никуда не выходил. С работы придет и все за Настасьей и за своим сыном ходит.

Как-то зашел я к Ивану — хотелось поглядеть на мальчика. Его Виктором назвали. Посмотрел. Ребенок как ребенок, еще ничего не понимает. Взял на руки. Иван крикнул:

— Мотри не урони и спинку поддерживай! Она слабенькая у него. Мотри, переломится, горбатым будет.