Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Я ждал этого момента. Усаживался где-то между мужиками, сидел тихо и незаметно. Когда народ расходился по домам, дед Гаврил говорил мне:

— Ну что, потка, как воробей под застрехой сидишь? Почитал бы «Ябедник», что ли?

Эту обидную кличку он дал районной газете «Перелазовский колхозник». Она приклеилась к газете, и почти все взрослые между собой так ее и называли. Я подсаживался к деду Гаврилу. Если было темно, он зажигал фонарь «летучая мышь», придвигал его ко мне, и я начинал чтение.

— Быстрая лошадь скорее устает. Не торопись, — останавливал меня дед то и дело.

Я читал и время от времени украдкой взглядывал вокруг. Луна с ее мертвым светом одна над всем миром. Вокруг нас, там и тут, светлые и темные пятна — бледные лучи ее придают окружающему зловещий вид. Суеверный страх невольно подбирается к сердцу. Я смотрю на деда Гаврила. Борода его кажется желтой, губы приобретают лилово-синий оттенок, они еще больше западают, отчего кажется, что он смотрит на меня сердито.

Иногда, когда газета была прочитана, дед Гаврил вытаскивал из-за пазухи другую. Я читал ее, как и первую, с начала и до самого конца. Иногда мне казалось, что то, о чем там напечатано, я уже деду Гаврилу читал. Но дед настаивал:

— Читай-читай. Ты что, думаешь, люди-то, которые газеты печатают, дурнее тебя? Нешто они в разных газетах одно и то же пропечатывать будут?

Я пытался доказать свою правоту. Дед не соглашался и требовал, чтобы я продолжал чтение. Я тогда упирался и предлагал:

— Дедушка Гаврил, хочешь я тебя научу читать? Я тоже сам, без учителя научился.

— А тебя же, поди, слышал я, Иван учил?

— Дак ведь он не учитель.

Дед Гаврил в конце концов категорически отвергал мое предложение:

— Грамота, Ефимка, это для меня высь недоступная. Говорят, голова болит, когда читать учишься. А зачем мне, чтобы голова болела. Да и умру я скоро. Нечего время на грамоту терять. У меня его и так мало осталось. Только выучишься, а там и помирать пора.

После этого дед Гаврил прожил еще двадцать пять лет. Так неграмотным и остался.

Особенно он интересовался политикой.

В то время в газетах был опубликован меморандум одного государства Советскому Союзу. Дед Гаврил бурно реагировал на это событие:

— Гляди, Ефимка, как получается-то! Грозит мышь кошке из подполья.

Напечатала газета сообщение о столкновении на границе наших пограничников с иностранными. Дед Гаврил прокомментировал мудро:

— Беды не избегнешь, греха не избежишь.

Снова сообщили о том, что какому-то государству неймется. Дед Гаврил сказал:

— Собачьего нрава не изменишь. Не-е-е, всех их надо с корнем, как мы кулаков. Иначе жить не дадут. Не-е-е!

Снова сообщение и опять комментарий деда Гаврила:

— Иззарились они на богатства наши. Истомились все, ожидаючи, когда мы их на блюдечке им поднесем. Не-е-е, брат, у нас и своих таких жадных-то полно было, да мы их извели, как тараканов. А тут на́ тебе. Нет, брат, не зарься, не желай добра и жены ближнего своего. Так что ли, Ефимка?

Я соглашался. Мне было хорошо с дедом Гаврилом. Он мне чем-то напоминал моего дедушку Ефима.

— Нам только лето пережить, — мечтал дед Гаврил, — а зимой к нам из-за снегов наших да буранов никто не сунется. Зимой-то у нас не больно разгуляешься. Кружить будешь. Во вьюгу-то зимой так можешь заблудиться, что около своего дома сто раз пройдешь, не заметишь, да и замерзнешь. Как вот с французом или с поляком — забыл, с кем-то было.

Особенно мне запомнился один вечер. На всю жизнь врезался в память. Сначала был дождь. Он вихрем под-кружился под навес, где мы сидели с дедом Гаврилом.

— Ты смотри, косохлест какой, — улыбаясь, говорил дед Гаврил. — Ты гляди, от него нигде никакого спасения не найдешь. Ты глянь, Ефимка, какой подстега. Прямо в окно хлещет, сбоку откуда-то…

Мы перешли в столовую. Но дождь кончился так же неожиданно, как и начался, только на улице стало темно, как в бочке. Я посмотрел на часы, ходики с гирями, которые Егор Житов недавно привез из города. Было еще не поздно. Мы вышли на улицу. Притихли, присмирели, будто ожидая чего-то. И тут над темнотой, высоко над притихшей, засыпающей землей яркая вспышка чертой прорезала небо, и все оно вспыхнуло оранжевым светом, ответило на эту вспышку стремительным порывом. Ночь точно раскололась пополам, что-то огромное, страшное, ослепительное взлетело вверх, и вместе с ним вознеслась моя душа куда-то ввысь. Снова стало темно. Еще темнее, чем было. Вскоре, однако, я различил крупные мигающие звезды и в темноте между ними будто хвост из светлой пыли, который мерцал как крупные слезы. Прошел еще какой-то миг, и эти слезы начали медленно и тихо падать и потухать перед самой землей. Я вспомнил эту картину, увидев первый раз фейерверк, когда вдруг взлетели ракеты, оставляя за собой светлый хвост, с треском возгорелись и тихо и медленно упали, потухая по мере приближения к земле.

А дед Гаврил стоял рядом со мной, восхищенно следил за всей этой картиной и, когда все успокоилось, произнес:

— Вот, гляди, Ефимка, дни человека как трава, как цвет полевой. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает никто.

Иногда, приходя к деду Гаврилу, я заставал его неподвижно сидящим, с выражением меланхолии на лице. Казалось, что он погружен в глубокие думы. Тогда я спрашивал Гаврила Зайца, о чем он думает.

— Да так, вздремнул вот немного, — отвечал он.

Оказывается, он ни о чем не думал, просто спал.

До окончания начальной школы я часто виделся с дедом Гаврилом. Потом мы семьей переехали в село Большой Перелаз, и я видел его уже редко, примерно раз в год.

Но он будто не менялся. Все та же белая голова, та же сивая борода, то же темное, обдутое ветром и обожженное солнцем лицо, те же жилистые, цепкие руки.

Казалось, однако, с каждой новой встречей он становился все более величественным и красивым. Давно выцветшие глаза все больше поражали своей странной живостью на потемневшем, будто окаменевшем лице. Не знаю, играло ли оно когда живыми красками. Теперь же лицо не было помято и изборождено морщинами, как прежде. Оно становилось неподвижным, и невозможно было определить, кипят ли в душе деда Гаврила запоздалые желания. Величественную и мужественную фигуру его немного портило то, что в ушах, ноздрях и на пальцах пробивалась наружу в виде кустиков растительность, похожая на мох. Он сидел неподвижно, как памятник.

Сейчас я представляю себе, что, смолоду поседев, он еще в пору моего детства казался стариком и потом уже до самой смерти не поддавался возрасту.

Каждый раз меня интересовало: о чем он думает? Какие страсти волнуют его? Как он понимает то, что происходит вокруг него? Было любопытно узнать, что скрывается за этими бойкими, веселыми глазами и неподвижным лицом.