Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Стоять! — крикнул Гаврил.

Лошадь подала назад, в санях снова что-то заскрипело. Гаврил, опять недовольный, крикнул на лошадь:

— Ишь ты, спесивец!

Гаврил обошел вокруг саней, подергал их, приподнял и, разведя руками, проговорил:

— Ты смотри, что сделалось!

Оказывается, передний справа копыл совсем выскочил из полоза и держался на вязках и нахлестка. Гаврил приподнял сани за кряслину так легко и резко, что Наталья Константиновна чуть не вылетела, направил копыл в полоз и с силой опустил сани вниз. Копыл встал на свое место.

Мы уселись, лошадь тронула и пошла спокойно. Послышались звуки колокола.

— Спасский колокол к ненастью заговорил, — сказал Гаврил Заяц.

— Почему к ненастью? — спросила Наталья Константиновна.

— А когда ветер от Содомовцев, колокол завсегда здесь слышно. Ветер с полдня, потому и слышно хорошо. Значит, жди бурана.

Я не заметил, как у Натальи Константиновны с Гаврилом Зайцем завязался разговор. Я не все понимал и тогда истолковывал их беседу по-своему, в меру своего жизненного опыта. Лошадь тоже будто прислушивалась к их разговору и потому замедляла шаг. Тогда Гаврил вскрикивал и подстегивал ее:

— Эк-кой ты гырдым!

Лошадь всхрапывала и начинала веселее дрыгать ногами.

— Так ведь Егор Житов что, — размышлял вслух Гаврил, — он ведь не допекши ест.

— А как это? — спросила Наталья Константиновна.

Гаврил удивился:

— Ты что, эких слов не знаешь?

— Не понимаю их смысла.

— Ну и ну, — проговорил Гаврил, — а еще послали в Содомовцы.

Покачал головой и продолжал разговор:

— Вот ведь как получается-то. Он ведь нас, Егор Житов-то, укоряет завсе: самоеды, говорит, вы. Не успели ничего добыть, а уже все проели. А государству, говорит, что? А советской власти, говорит, на кой ляд такая коммуна сдалась, если она рабочего кормить не будет, есть, говорит, ему не предоставит?

— Так ведь он верно говорит, — заявила Наталья Константиновна.

— Верно-то верно. Кто спорит? Но и мужик-то, он рази есть не хотит, он рази кушать не требует? Он тоже не святым духом сыт. И раньше из деревни все в губернию везли, и ныне все в край да в край. И конца-краю не будет. И когда мы только этого рабочего ненасытного накормим! Ведь и самим хотца и мяса, и молока, и масла.

— А Егор Житов что?

— Дак ведь что. Знай кричит, ни на что не смотрит. Ему лишь бы все городу отдать.

Помолчал Гаврил, потом подытожил:

— Вопче у нас на думах что на вилах.

— Как-как?

— Да ну как, на словах что на санях.

— Не понимаю.

— И че ты в деревню поехала?

— Мужа направили, и я поехала.

— Ну, тоды еще простительно. Тоды еще понятно.

В то время люди не уходили в город и все умное, работящее оставалось в деревне. Вспоминая детство, я не перестаю удивляться, какие мудрые были эти неграмотные деревенские мужики и бабы.

Некоторое время ехали молча. Гаврил дергал вожжами и понукал:

— Эк-кой гордец!

Но лошадь не обращала уже внимания на его привычные понукания.

Вот и Содомово. Появилось неожиданно. Мы въезжаем в деревню, заворачиваем к дому председателя сельсовета. Наталья Константиновна спрашивает:

— Ефим, бумагу и карандаш не забыл?

Я молча показываю узелок, который не выпускаю из рук и в котором завернуты бумага и карандаш. Мы въехали в широкий двор, выпрягли мерина. Председатель сельсовета, мужик без одной ноги, положил лошади сена. Я посмотрел: сено хорошее, не пожалел председатель.

В избе, когда мы разделись, сразу же начались аханья и оханья баб в мой адрес:

— И ште за ребенок? Ну и ште за парнечек? И откуда такого привезли?

— Из коммуны «Красный Перелаз». — ответил я.

— И чей такой?

— Егора Перелазова.

— Весь в мать, эка ведь чистюнька.

Вообще я нередко слышал такие комплименты не только от баб, но и от мужиков, поэтому переносил их спокойно. Бабы и мужики еще долго рассматривали меня с любопытством простых людей и, не стесняясь, говорили если не мне, то друг другу о впечатлении, которое я производил.

Наталья Константиновна вошла в избу, поздоровалась с бабами и мужиками, которые там уже сидели, и спросила:

— Ну, как живете?

Все начали отвечать вразброд:

— Вашими молитвами.

— Живы своими грехами.

Чем дольше я живу, тем больше меня удивляет, как говорит простой народ. Прежде всего выразительность, умение словом, несколькими словами передать выражение лица, характерную позу, жест, даже целую бытовую сцену, какими бы сложными и неожиданными они ни были.

Вскоре в избу набилось полно народу и началось собрание. Избрали председателя (мужика без ноги) и секретаря (меня). Мы уселись за стол.

Наталья Константиновна сделала доклад. Она говорила о революции, о Ленине, о необходимости создания коммуны в деревне Содомово. Все слушали тихо, с большим вниманием и, казалось, с удовольствием. Но мало-помалу доклад стал превращаться в беседу, и я понял, что протокола мне не написать, — не сумею.

— Разве вы живете? — спрашивает Наталья Константиновна мужиков.

— Дак ведь, конечно, не дай бог, — говорят они. — Житье наше дождем покрыто, ветром огорожено.

— Вы все неграмотные, а без знаний разве из нужды выбьешься? — спрашивает Наталья Константиновна.

— Дак ведь мы понимаем серость нашу. А что поделаешь? — отвечает один.

— А зачем оно нам, образование-то ваше? — говорит другой. — Вон у вас, в Малом Перелазе, Степан Миколаич и вовсе неграмотный, ни единой буквы не знает. А какое хозяйство завел! На всю волость один. Мыло-то серо, да моет бело!

— Измылилось ваше мыло! — кричит председатель из-за стола президиума. — Все на нет вышло! Нет вашего Степана Миколаича.

— Дак и что, без него лучше стало?

— Будет лучше.

— Не зарекайся.

Я смотрю на этого мужика и думаю с неприязнью: «Наверно, кулак». Взгляд у него недружелюбный и гордый.

— В коммуне, — объясняет Наталья Константиновна, — все общее. В этом ее сила.

— Значит, — улыбается кулак, — что есть — вместе, а чего нет — пополам? Правильно я понимаю?

— Так да не так, — говорит Наталья Константиновна. — Вот вы поглядите: муравьи да пчелы артелями живут, и работа спора.

— А ты пчел да муравьев живых-то видела? Может, на картинках токо? Ты погляди, у них суетня-то какая.

Мужики смеются. И сквозь шум новый вопрос:

— А вот скажи мне, гражданочка, даст ли государство коммуне лошадей?

Наталья Константиновна не успевает ответить, как другой мужик подхватывает:

— И дурак кашу съест, было бы масло. Если бы лошадей дали, так мы бы и к черту, не только в коммуну пошли.

— Ты вот посмотри на них, товарищ Шангина, — говорит председатель, — для них казна — безыздойная корова, ее не выдоишь дочиста. Дай лошадь, так он и в коммуну пойдет. А того не соображает, где ее государству взять? Много тебе царь лошадей давал?