Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Я внимательно рассматривал его лицо, но кроме грубой, шероховатой кожи, какая бывает у мужиков в деревне, привыкших жить на воздухе и умеющих приспособиться ко всякой погоде: и к лютому морозу, и к палящему зною, — кроме этой выносливой дубленой кожи не видел ничего. Гаврил Заяц сидел неподвижно, улыбаясь солнцу, и от удовольствия почмокивал сухими, синеватыми стариковскими губами. Привычка легко переносить физические страдания и лишения, крепкие неизрасходованные нервы и оживленный блеск глаз делали его таинственным и непонятным.

И вот однажды, приехав домой и встретившись с ним, я понял, что вижу его последний раз. Не знаю, что подсказало мне эту мысль.

— Дедушка, — сказал ему внук, сын младшей дочери Ефросиньи, и потрогал его за руку, чтобы привлечь его внимание к своим словам.

Дед Гаврил повернулся к нему.

— Дедушка, — повторил внук, — посмотри, кого я привел-то.

Дед Гаврил посмотрел на меня и не узнал. Потом будто что-то проскочило по его лицу, он внимательно вгляделся в меня.

— А кто это?

— Дедушка Гаврил, — сказал я, — неужели ты меня позабыл совсем?

Он опять вгляделся в меня и вдруг воскликнул:

— Ой, гли-ко, гли-ко! Это ты, поди, Ефимушка?

Приподнялся с телеги, снова глубоко сел, чтобы нечаянно не сползти.

— Эполеты-то у тебя какие.

— Это погоны.

— Ну, все равно что эполеты. Золотые. Будто у генерала какого. Так как же тебя сейчас звать?

— Я полковник.

— Дак ведь это выходит, ваше высокоблагородие? Ой, гли-ко, гли-ко, Ефимка, свиней пас, высокоблагородие. Жизнь-то какая пришла!

Я спросил, как он живет. Он говорил долго, с трудом, хрипя и кашляя то и дело:

— Дак ведь что, воспоминания одни.

Остановился, закашлялся.

— Таисью-то мою помнишь небось? Убили. Да, убили. Сестрой милосердной была. В Содомовцах был Леня Шаляпин, дак, сказывают, видел ее на фронте-то. Говорит, раненых перевязывала.

Надолго утих, будто задремал, потом встрепенулся, вспомнив еще об одном своем ребенке:

— А Василей-то в блокаду в Ленинграде голода не выдержал.

Снова замолчал, веки задрожали, и что-то блеснуло в глазах.

— А Ефросинья-то овдовела. Жива, и дети есть. Три парня, я те дам. Только вот овдовела. Молодая совсем была.

Посмотрел на меня, будто попросил взглядом чего-то.

— Один я, Ефимушка, живу и живу и скоро, видно, всех своих переживу. Чужой век заедаю.

— Дедушка Гаврил, — сказал я, — да ты что об этом? Живи, ради бога.

— Дак ведь, может, вместо меня хороший человек давно на свет появился бы, а я вот живу и не пущаю его. А?

И из горла вырвалось нечто похожее либо на усмешку, либо на стон.

Вскоре после этого мне из деревни написали, что Гаврил Заяц скончался из-за сердечной недостаточности на восемьдесят шестом году жизни. Влез в телегу и умер, слова никому не сказав, не пожаловавшись ни на что.

В феврале, в школьные каникулы (я учился в четвертом классе), Наталья Константиновна Шангина, наша учительница, сказала мне, что я поеду с ней в Содомово организовывать коммуну. При этом она предупредила, чтобы я запасся карандашами: мне придется писать протокол собрания.

Выбор Натальи Константиновны пал на меня не случайно: я был лучший ученик в школе и, как составляется протокол, знал. Надо прежде всего сверху написать заголовок: «Протокол №…», «Дата», «Повестка дня», кто председатель, кто секретарь. Потом разделить чистый лист бумаги вдоль и слева обозначить: «Слушали», а справа — «Постановили». В школе я не раз писал протоколы классных и пионерских собраний, и всегда учительница хвалила меня за аккуратность, хороший почерк, грамотность и умение правильно и кратко сформулировать мысль выступавшего.

Утром, накануне отъезда, я встал с первыми петухами, больше заснуть не мог — предстоящая экспедиция волновала и радовала меня. Я переживал огромный подъем, понимал ответственность, которая на меня возлагалась, и был горд от сознания большого доверия. Меня не тревожило то, что будет в деревне Содомово, как поведут себя люди, — я был уверен, что Наталья Константиновна справится с ними, мы ее и любили, и побаивались одновременно. Главное, что меня занимало, — как отнесутся мои друзья к известию о том, что я уехал с учительницей организовывать еще одну коммуну. Я испытывал невольное головокружение. Мне думалось, что вся наша школа только и будет говорить, что об этом событии.

Я представлял, как Александр Сергеевич, учитель первого и второго классов (Наталья Константиновна вела третий и четвертый), войдет в нашу классную комнату, все ученики встанут, и он скажет:

— Натальи Константиновны сегодня не будет. Заниматься сегодня с вами буду я.

Потом возьмет классные журналы и спросит:

— Кто отсутствует?

Ему скажут:

— Ефим Перелазов.

— А где он?

— Он уехал, Александр Сергеевич, в Содомово коммуну организовывать.

И все, в том числе и учитель, ахнут. Надо же!

В пошевни мы уселись втроем. Впереди — Наталья Константиновна. Я прикорнул к ней сбоку. Гаврил Заяц, ночной сторож, встал на колени, запахнулся в азям, и мы тронулись. Сначала, как это всегда бывает в зимней дороге, каждый углубился в свои думы и дремал под сладкое пение полозьев. Гаврил заглядывал вперед и покрикивал на коня. Мы с Натальей Константиновной отвернулись, чтобы не подставлять лицо под ископыть. Снег, перемешанный со льдом и навозом, летел в сани из-под ног бегущего коня.

Февральский воздух был сырой и холодный, но небо то и дело посматривало на нас ясным взглядом. Тогда чувствовалось приближение весны. Все вокруг будто молодело, чего-то ожидая. Казалось, вот-вот наступит весна. Она уже проглядывала в прозрачно-бледном ноздреватом снеге, который слезился после недавней стужи. Лужи, которые кое-где виднелись по сторонам, блестели голубизной. Даже кусты, которые неторопливо проходили мимо, приобрели голубоватый оттенок. Большие деревья, важно проплывавшие над нами, уходили в небосклон своими верхушками. В кустах звенели снегири. Потом я часто вспоминал этот пейзаж и эти краски, которые жадно и непривычно подмечал мой взор. Было радостно, щемило в груди от любви ко всему окружающему, от понимания радости бытия.

Гаврил Заяц время от времени покрикивал на лошадь и подхлестывал ее, хотя в этом не было необходимости.

— Ну, гырдым! — кричал он.

Лошадь вскидывала голову и всякий раз пускалась бежать более шустро, но быстро забывала и переходила на ленивый шаг. Тогда, будто очнувшись, Гаврил снова подхлестывал ее вожжой и покрикивал:

— Эк-ка ленива лошадь!

Так продолжалось, пока сани вдруг не скрипнули и не начали тарахтеть и подскакивать. Гаврил остановил лошадь, выскочил из саней, я вслед за ним тоже вылез, больше из любопытства. Лошадь дернула.