Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Да ваше государство только с мужика дерет. Вот и сейчас надумало с этой коммуной. Мерина в гости зовут не мед пить, а воду возить.

— А что так?

— А рази не видишь? Коммуна-то перелазская. Всех переобули из сапог в лапти.

Я думал: у кого сапоги были в Малом Перелазе? Не видел ни у кого, но в разговор встревать побоялся.

— Говорят: «эксплуататоры, эксплуататоры». А что? Одних прогнали — другие сели. Вон у них Вася Живодер: пропил да прогулял всю потребиловку, а сейчас в коммуну возвернулся.

— Дак ведь была бы падаль, а воронье налетит.

— Егор Житов у них как помещик — на дрожках ездит по полям да покрикивает.

— А ты помещика-то видел когда-нибудь живого? — спрашивает председатель.

— Не приходилось. Рассказывают.

— Дак это ведь на веки вечные заведено. Мы и на том свете служить на кого-то будем: они будут в котлах кипеть, а мы станем дрова подкладывать. Видно, судьба такая.

— Да, где вороне ни летать, все навоз клевать, — говорит мужик, на что Наталья Константиновна отвечает:

— Вот мы и хотим, чтобы вы перестали в навозе возиться.

— А кто с навозом-то будет? Без него земля и жита не даст.

— Нет, работа будет легче, — объясняет Наталья Константиновна.

— А как же в Малом Перелазе? — спрашивают ее. — Там еще больше спину гнут, чем прежде. Дак зачем нам это?

— А поглядите-ко на этот Малый Перелаз хваленый. Деревня-то какая веселая была, а нынче — одна работа. Жалость берет.

— Да нашел кого жалеть. Там народ-то не крюк, так багор. Мошенники. Вон как наших отхлестали!

— Хороша деревня, да улица грязна. Слава больно худая идет об ней.

— Это на вей-ветер сказано, — обрывает председатель, защищая коммуну.

— А что? Разве неправда? От царя-батюшки избавились, не ндравился больно, так сейчас партейцы заместо его.

Потом начали осуждать, что коммуна выехала жить в поле. Видно, чтобы никто не знал, что они там вытворяют. Под одним одеялом спят, говорят. А в поле-то ни кола, ни двора, ни дерева, ни кустика, даже колодца нет, один осот.

— Колодец есть, — крикнул я, — а дворы строят!

Мой крик не потерялся среди гама мужиков и баб. Один мужик посмеялся надо мной:

— Ишь ты, тоже облокат нашелся.

— Нет, эта капель не на нашу плешь. Глядишь, и нас так же вывезут.

— Это потому так худо, — говорит председатель, — что внове. Это только сперва коммуна страшна.

Мужики и бабы снова начинают шуметь: кто кричит, кто смеется. Но встает высокий и здоровый мужик и громким голосом заглушает всех:

— Погодите! Что вы все одурели, что ли? Нас же, дураков, учат, а мы отворачиваемся. Живем как свиньи, ничего не знаем. Только работа да самогонка.

Другой поддерживает его:

— Че на бабу набросились? В своем гнезде и ворона коршуну глаза выклюет. Ты что на нее орешь? Она ведь не дома.

Тот, на кого он прикрикнул, оправдывается:

— Да кто ее знает, какая она. Куда она правит, кто ее подхлестывает.

На это Наталья Константиновна отвечает ему:

— Я что-то не поняла.

— Дак ты ведь, верно, партейная?

— Да, я член партии.

— Ну, дак я об этом и говорю.

Но разговор начинает идти опять поперек.

— А вот своих бы, деревенских, послушать, — говорит бородатый мужик и упирается глазами в Наталью Константиновну, рассматривает ее будто вещь какую. — Ведь ты же сама в поле не пойдешь? Погляди, какие у тебя руки нежные.

Я посмотрел на красивые пальцы учительницы.

— Не к коленцу пляшешь! — обрывает мужика председатель.

— А знаешь, что я тебе скажу? — продолжает мужик свое. — Напрасно ты это, баба, затеяла. К чему ты мешаешься в чужое дело? Чужой ворох ворошить — только глаза порошить. Конечно, че говорить? Ведь и ты и мужик твой, поди, грамотные? Ведь вы что: коммуна не пондравилась — в город ушли. А нам хомут на всю жисть.

Сейчас могут показаться наивными страхи крестьян перед колхозом. Но тогда это было так же страшно, как выйти впервые в космос. А может быть, еще страшнее.

Между тем мужики накурили в избе так, что дышать нечем стало.

— Да прекратите вы курить или нет? — вскрикивает Наталья Константиновна. — Дышать нечем!

Мужики воспринимают это как причуду.

— Угорела барыня в нетопленой горнице, — хихикают они в ответ.

Табак кружит голову и вызывает дурноту.

— А я вот что спрашиваю: чего это бабу-то прислали коммуну организовывать? Что, у этих партейцев мужиков не хватает? Известно, бабий ум что коромысло: и косо, и криво, и на два конца. Баба есть баба.

Но председатель снова вступается за Наталью Константиновну, которая не знает, что сказать.

— Ты, Тимофей, сам с ноготь, а борода с локоть. А не было бы у тебя бороды, так ты бы тоже баба бабой был, — говорит председатель.

— Да я хоть тонок, да звонок, — хвастливо заявляет Тимофей. — Жилист я.

Председатель кричит, стучит по столу и, когда все затихают, говорит:

— Дак разве это собрание, граждане? Давайте по делу, что ли, говорить будем!

Председатель берет собрание в свои руки, Наталья Константиновна только по сторонам смотрит растерянно. Председатель говорит:

— Вас же, дураков, уму-разуму учат. А вы будто сами себе враги. Ничего слушать не хочете.

— Дак ведь должны мы знать, куда нас зазывают?!

Внутри у меня все кипит. Я с возмущением думаю, почему Наталья Константиновна разговаривает с мужиками так тихо и спокойно, не повышая голоса, будто оправдывается в чем-то. Их надо бить по глупым головам, стрелять белогвардейцев, как в кино это делают, чтобы они поняли. Кулаком в их суконные рыла. Сами себе враги!

— Ну вот ты, Максиментий, — спрашивает председатель мужика, выискивая, на кого бы опереться. — Ты мужик умный. Как смотришь?

— А что? Я так скажу: съесть-то погано, да и выплюнуть жаль, — говорит умный старик.

Я на глаз определяю, что это середняк, а он продолжает неторопливо, и все слушают:

— Мужик сосну рубит, а по грибам щепа бьет. В городе-то социализм строят, как дом новый рубят, а в деревню щепки летят. Вишь, городу на стройку хлеб нужен. Вот коммуна ваша хлебушка-то городу и даст, куда с добром. Понимать надо. А если он коммуне потребуется? Кто на это мне ответит, я спрашиваю? К примеру, недород. А тоды рази город нас кормить будет? А чем? Он же жита не сеет.

И вдруг встал от стены мужик. До сих пор он сидел на скамейке и только смотрел, переводя свой хищный взгляд с одного на другого. Я его давно заметил и побаивался.

— А я вам вот как скажу. Кто не знает, что всякая власть от бога? А у нас пока власти нет никакой. Вот беда-то в чем. А что за власть, коли она против бога? Это не власть, а искушение одно. Бес этой советской властью да коммуной нас искушает.

— Ты смотри, звони да не зазванивайся.

— Бога забыли, вот что я скажу, — настаивает мужик на своем. — Всяк человек ходит, да не всякого бог водит. Не поддавайтесь, мужики. Дай черту волос, а он и за всю голову. Одно упование на бога: враг хочет голову снять, а бог и волоса не дает. Потеряли мы веру в бога, в царя и в отечество. А когда-то на святой Руси не без добрых людей было. А где теперь святая-то Русь наша: веры нет, царя свергли, а значит, и отечество отменили?