Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ну так что же, товарищи? — спрашивает Наталья Константиновна.

— Мы, дорогая, кланяться горазды, а говорить не умеем, — отвечают ей.

— Это что, отказ? Не согласны создавать коммуну?

— Проживем, видно, и без нее. Не первую зиму волку зимовать.

Это означало отказ.

Когда я провалился куда-то, услышал сквозь сон, как мужик берет меня на руки и говорит мне в ухо что-то доброе о постельке. Я понял, что меня поднимают и укладывают спать на полати.

Вскоре я проснулся от шума в избе, испугавшись, что начинается драка.

— Ну что, вздремнул немного, а? — сказал мне кто-то по-доброму.

Я снова уснул, прикорнув на полатях, а когда проснулся, председатель забрал меня прямо с полатей в огромные свои лапы и начал опускать на пол, подпевая:

— Со вставаньица головушка болит.

Мне было стыдно смотреть людям в глаза: уснул в разгар собрания и почти ничего не сумел записать в протокол.

Смочив руки и лицо из рукомойника ледяной водой, я сел за стол, и вскоре хозяйка уже угощала меня.

— Не всяк пашню пашет, а всяк ест, — говорила она, угощая блинами со сметаной. — Вишь, отощал-то как, милай, в коммуне-то вашей, лихоманка бы ее взяла.

И в самом деле, конечно, о таких блинах в коммуне мы и мечтать забыли. Я стеснялся и, протягивая руку за очередным блином, даже потел. Но когда председатель, его жена, Наталья Константиновна и Гаврил Заяц выпили по стакану чего-то хмельного, у них пошла оживленная беседа, и я почувствовал себя смелым. Раз, правда, Гаврил Заяц толкнул председателя локтем и указал на меня: ишь, мол, как ест. Но председатель со смехом сказал:

— А что, бывало, у богатых мужиков голодный работник, покуда не выестся, за двоих съедал.

Я уже верил, что он добрый мужик, и продолжал уминать блины за обе щеки.

Прощаясь, председатель сельсовета сказал, как бы извиняясь, Наталье Константиновне:

— Что поделаешь?! Высидели болтуна. Извиняйте.

Но Наталья Константиновна ответила:

— Ничего, не напрасно посидели. Кое-кто задумается.

Председатель сказал с сожалением:

— Эх, мужика бы сюда! Вот его отца, — показал он на меня. — У того не пошумели бы. Он бы им тут зубы пересчитал. Уж он бы обуздал.

Я ехал домой гордый.

— Вот ведь неуклюжий какой! — говорил Гаврил Заяц, когда лошадь скользила.

Я ехал и думал о том, как мой отец приедет в Содомово, председатель соберет ему мужиков, и отец быстро, без лишних слов организует еще одну коммуну. Он уговаривать не будет. Стоит ему только посмотреть, как он обычно делает, когда кого-то нужно образумить.

Ехал, мечтал, и даже в мыслях не было того, что скорая поездка отца в Содомово обернется для него и для всех нас трагедией.

В тридцатом году, весной, Егор Житов, председатель коммуны, привез в телеге двух братьев Кокориных — Васю и Колю.

— Кого это ты, Егор Селиверстович, привез-то? — спросил его Гаврил Заяц, который был всегда в курсе всех событий, происходивших в коммуне, ибо ему до всего было дело.

— Да вот двух парней с Заостровицы. Совсем умирают.

— А я думал, опять свиней породистых, — разочарованно произнес Гаврил. — Я гляжу, они в соломе валяются. Только, думаю, уж больно худые. Может, порода такая, кто ее знает. Для щетины специально разводится.

— Ладно, — сказал председатель, — хватит городить-то. Выпряги да помоги ребятам до столовой дойти. Я скажу, чтобы покормили.

Старший из братьев, Василий, сам, правда с большим усилием, выбрался из телеги и стоял, опираясь на нее и озираясь по сторонам. Ему было лет пятнадцать. Он был высок и худ, напуган и озабочен. Николая, младшего брата, пришлось из телеги вытаскивать. Он был настолько заморен и слаб, что когда Гаврил Заяц и Алеша Маевский подняли его и попытались поставить на ноги, то оказалось, что его не только ноги не держат, но даже голова падает, как у куклы.

Василий вошел в кухню осторожно, придерживаясь за стены, косяки и лавки, а Николая внесли, посадили на скамейку и привалили грудью к столу, чтобы не упал. Василий сел рядом и левой рукой придерживал младшего брата.

Бабы принесли щей в алюминиевых мисках, положили хлеб, дали ложки. Таких голодных людей, как братья Кокорины, я отроду не видел. Чего греха таить, в детстве я только временами бывал сыт, а чувство голода испытывал постоянно. В те годы мы все недоедали. Но как набросились братья на еду — это даже нам было в удивление. Это стоило посмотреть. Они глотали, не прожевывая. Бабы принесли еще хлеба и щей. Братья проглотили и вторую порцию невкусного, приевшегося нам и давно опостылевшего хлебова. Казалось, ложки мешают им есть, поэтому, чтобы ускорить насыщение, они выпивали остатки щей и вылизывали миски точно так, как это делают голодные и бездомные собаки.

Вокруг них стояли мужики и бабы и обсуждали их действия, а мы, мелкота, открыв рты, наблюдали эту картину, переглядывались и весело посмеивались.

В столовую вошел Егор Житов и всех зрителей выгнал вон:

— Что, голодных людей не видели? А ну-ка, марш отсюдова все!

Сначала выскочили мы, потом нехотя и неторопливо вышли бабы и мужики. После этого в коммуне только и разговоров было, что о голодных и умирающих братьях.

Дня через три старший из братьев, Василий, появился в столовой в самый разгар обеда. Когда мужики и бабы увидели этого заморенного парня, его внешность вызвала у них одну жалость:

— Ишь ты, как выголодал.

— Велик жердяй, да больно жидок.

А Василий стоял у печки как экспонат на выставке на белом фоне и во весь рот ухмылялся. Пообедавшие выходили из-за стола, трогали его, щупали, как отощавшую лошадь, и говорили:

— Да-а-а, голод живота не пучит.

— Ишь как тебя пост-то изнурил.

А Василий за словом в карман, видно, лазить не привык, каждому что-нибудь отвечал вроде:

— Э-э-эх, не видал ты меня в красный день, да при лучине, когда я сыт был.

Мужик говорит ему:

— Кудри-то у тя не мудры, да вши хороши.

— Ниче, — нимало не обижаясь, отвечает Василий, — слава богу, с голоду брюхо не лопнуло, только сморщилось. Есть куда коммунарский хлеб укладывать.

Мужики не уходили, все ждали, что он еще скажет такое же складное. Наконец, когда первое любопытство было удовлетворено, а жалость высказана, его посадили за стол и долго наблюдали, как он торопливо ест, будто опасается, что отберут.

Наевшись, Василий икнул, смутился, промычал что-то невнятное, а потом заговорил:

— Ниче, дай срок. Отъемся, как свинья на барде. Слава богу, не куда-нибудь, а в коммуну попал. Дай бог здоровья председателю. Всю жизнь буду молиться за него. Сейчас я живу как барин. В обед бабы столько хлеба принесли на стол, дак я весь не съел. Брюха не хватило, некуда больше. Ей-богу, даже несколько ломтей осталось. Когда и где это было, чтобы у меня хлебушек после еды оставался!