Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

Фрунзе наклонился, засунул руку под камень и вынул что-то рыхлое, черно-бурое.

— Что это у вас?

— Семена. Я ведь в юности увлекался ботаникой.

— И чем они примечательны?

— Они лежат здесь много лет, ждут своего часа. Когда наступят благоприятные условия, они прорастут. Мне иногда кажется, что так бывает и с отдельными людьми.

— С той только разницей, что «благоприятные условия» приходится создавать самим людям. Вам хорошо — вы «кзыл-батыр». А я всегда мечтал и мечтаю посвятить себя науке, да вот все не могу «прорасти»: то ли условия для моих наук еще не созданы, то ли условия не выпускают меня в науку…

— Ваша правда. А вы знаете, для чего рожден человек?

— Догадываюсь. Послушайте:

— Ваше?

— Мое. Я думаю так: человек должен воспитывать в себе пафос преодоления. Пафос преодоления всегда противостоит стихии и анархии, индивидуализму; такой пафос только тогда имеет цену, когда он носит ярко выраженный классовый характер, когда он поставлен на службу пролетариату. Пафос преодоления во имя личного благополучия, во имя наживы, власти — это и не пафос вовсе, а темный инстинкт самосохранения, если даже речь идет о целом классе угнетателей.

Они замолчали. Каждый думал о своем. Куйбышев вспоминал, как в конце прошлого года с отрядом от Кизыл-Арвата шел в обход станции Айдин, занятой белыми. Сто десять верст от подножия Копет-Дага. Почти пять суток брели через каракумскую пустыню, увязая на каждом шагу в песке. Под ударами морозного урагана билось, крутилось серое море песков. Попадались такыры, и лошади скользили по ним, как по стеклу. Отряд мог заблудиться, погибнуть, так как никто не знал дороги. То был расчет на внезапность. Потом — упорные, жестокие бои. Захвачен бронепоезд «Генерал Корнилов», взят штаб белой дивизии. А пленных так много, что их некому охранять… Когда белые были разгромлены, Куйбышев еще четыре дня лазил по барханам с лопатой в окрестностях станции Айдин: искал останки двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных здесь английскими интервентами. И нашел…

Фрунзе думал о любви. Софья Алексеевна работала в штабе фронта, но виделись они все равно редко, и каждая встреча была праздником. Он наподобие номада новой формации беспрестанно кочевал по безбрежным заволжским и туркестанским просторам. Дела, обязанности и заботы гнали его все дальше и дальше, и очень часто его жизнь висела на волоске; но он никогда об этом не говорил. Да и ни к чему…

Иногда он украдкой перелистывал ее книги и улыбался. Это были книги, о которых он когда-либо упомянул ненароком: «Этюды оптимизма» Мечникова, «Саламбо» Флобера, сборники стихов Блока, сочинения Короленко, пьесы Байрона, «Житие Александра Невского» Мансикка, Светоний и Плутарх и даже гойеровская «История военного искусства». Он был для нее примером во всем, ее жизнью, ее дыханием, она стремилась узнать его, думать его мыслями, жить его заботами. Перелистывая какой-то журнал, он обнаружил следы ее красного карандаша. Обычной для нее волнистой линией были подчеркнуты строки из письма Песталоцци к невесте:

«Хотя я и буду нежнейшим супругом, я все же останусь равнодушным к слезам жены, если увижу, что она хочет удержать меня от исполнения обязанностей гражданина».

Этим она как бы говорила ему: «Я-то тебя понимаю, и хотя ты не любишь высокопарных фраз, но природа твоя от моего глаза не укрылась». Обычное ее лукавство. Вслух такого она не скажет.

Перед его отъездом в Фергану она сказала: «Я жду ребенка». — «А когда все случится?» Она усмехнулась: «Во всяком случае, тебе не о чем пока беспокоиться — еще не скоро». И теперь теплые волны счастья захлестывали его. Быть отцом!..

— Отцом!.. — сказал он вслух.

Куйбышев не понял. Фрунзе расхохотался, проворно взобрался на серую каменную глыбу, сложил руки рупором и закричал:

— Человек рожден для счастья, как птица для полета! Ого-го-го-го… Пафос пре-о-до-ле-ни-я-а!..

Спустился вниз, сказал:

— От крика чуть борода не отвалилась. И вам советую обзавестись бородой.

— В тридцать два года?

— В глазах мусульман борода служит признаком умудренности человека. К бородачу больше уважения и доверия.

— Вот уж никогда не замечал за вами лукавства! Я, кажется, вот-вот лопну от смеха. Не могу даже представить себя с бородой! Нет и нет. Тут мой пафос преодоления пасует. У меня на голове избыток растительности. Пусть уважают за голову, а не за бороду. Как здесь легко дышится…

Они не подозревали, что из расселины за ними в бинокль внимательно наблюдает человек в узкой круглой шапочке, отороченной мехом. На человеке был черный рваный халат, затянутый широким поясом с медными побрякушками. Нож он прятал за голенищем сапога. Такого легко принять за пастуха, если он, конечно, появится перед вами без бинокля и придаст своему лицу робкое выражение.

К человеку в круглой шапочке подошел курбаши Хал-Хаджи.

— Я бы мог их снять двумя выстрелами!

— Ты дурак, Хал-Хаджи. У тебя ума не больше, чем у ягненка. Зачем убивать? Это называется — террор. Газеты читаешь? На белый террор большевики всегда отвечают чем?

— Не знаю.

— А я знаю, потому что я грамотный человек. Ты убьешь Пурунзо-ага и Койбаши-ага, а завтра в Фергану стянут все войска и еще из России пришлют войска. Куда пойдешь? В Афганистан? А зачем ты там нужен? Я хочу служить у такого великого полководца, как Пурунзо-ага. Тебе тоже пора за ум взяться.

— Меня сразу расстреляют. И Кривого Ширмата расстреляют, если он попадется.

— Ну, меня не расстреляют. Я не такой глупец, как вы с Кривым Ширматом.

— Заладил: глупец, дурак… Объясни все толком.

— Передай Кривому Ширмату, что изменник Мадамин почти в наших руках. Пусть прикинется овечкой и пригласит Мадамина для переговоров. А теперь уходи, не мешай мне. «Кзыл-генерала» заманить мы всегда успеем. Газават нужно делать, а не террор!

Фрунзе и Куйбышев поднялись до священной плиты, на которой будто бы молился сподвижник Магомета Али и оставил на ней отпечатки своих пальцев. Здесь их встретили отшельники-сторожа. Сторожа были смущены и перепуганы. Еще ни один орус не поднимался к священному месту, а тут пришли два начальника с красными звездами на фуражках, с шашками и револьверами на боку.

Чтобы успокоить отшельников, Михаил Васильевич встал на колени, положил руки и голову в углубления на плите и несколько минут оставался в такой позе. Когда поднялся, подошел к старцам, поклонился им, сказал несколько слов по-узбекски, а затем раздал милостыню.

Валериан Владимирович с интересом наблюдал всю эту сцену.