Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

Он смутился.

— Тут сказано: «За особо понесенные труды по ликвидации врангелевского фронта». Наградили. Одним словом, как в старых дворянских романах: фамильное серебро.

— А что же мы будем с ним делать?

— Чай пить.

— Из такого сервиза? Приходят, к примеру, к тебе ивановские рабочие — а у тебя серебро на столе.

— Черт! В самом деле как-то нехорошо. Будто царский генерал. Запрем или пожертвуем?

— Пожертвуем.

— Быть тому. А вот с награждением Почетным революционным оружием можешь поздравить! Это тебе не серебряные ложечки.

Он показал Софье Алексеевне шашку с золотым эфесом, с орденом Красного Знамени на ножнах и надписью: «Народному герою Михаилу Васильевичу Фрунзе ВЦИК РСФСР». Приложил ее к губам, поцеловал.

— Волос рассекает.

Она рассмеялась.

— А главного-то и не заметил: «Народный герой»!

— Заметил. Знаешь: все это приятно и в то же время… Тебе не кажется, что чересчур уж громко: герой?! «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой…»

— Я так понимаю: раз народный герой, значит, народ присваивает тебе такое звание.

— Все правильно, логично. Меня не пугают громкие звания и названия. Только ум ограниченный может придавать самодовлеющее значение таким вещам. Я уже не раз говорил, что наши победы объясняются не особыми талантами и заслугами военных работников, каким я себя сейчас считаю, а тем, что в ходе революции объективная обстановка выдвигала на первый план военные задачи и привлекала к ним внимание партии, всего пролетариата и крестьянства. Вот моя точка зрения. Но Почетное оружие — редчайшая награда; ее получили всего трое: Ворошилов, Котовский и я. Будь моя власть, я бы…

— Какую тебе еще власть? И так хоть отбавляй.

Власти в самом деле хватало. Его назначили командующим всеми вооруженными силами Украины и Крыма, уполномоченным Реввоенсовета Республики, избрали членом ЦК компартии Украины, ввели в состав Совета Народных Комиссаров Украинской ССР, и он стал заместителем Председателя Совнаркома, а также заместителем председателя Украинского экономического совещания, причислили к Генеральному штабу. Это последнее особенно растрогало его. Ведь по статуту к Генштабу причисляли, главным образом, лиц, имеющих высшее военное образование, окончивших, например, по первому разряду Академию Генштаба. Еще не было случая, чтобы без такого образования присваивались все права генштабиста. А Фрунзе присвоили…

Михаил Васильевич только что вернулся в Харьков из Москвы, куда вместе с Ворошиловым, Буденным и Тимошенко выезжал как делегат Восьмого съезда Советов. Радостной была встреча с Валерианом Владимировичем Куйбышевым и Сергеем Мироновичем Кировым. Куйбышев приехал прямо из Туркестана, передал Михаилу Васильевичу приветы от старых боевых друзей — Федора Федоровича Новицкого, Якуба Чанышева, Исидора Любимова (который стал Председателем Совнаркома Республики), Наумова и других.

Дмитрий Фурманов! Он делегат съезда. На груди — орден Красного Знамени: за отважный десант в тыл генерала Улагая с Епифаном Ковтюхом. В Екатеринодаре Дмитрий Андреевич был начальником политотдела. Теперь — в Одиннадцатой армии, в Тбилиси, редактор газеты «Красный воин».

Увидел Михаила Васильевича, устремился навстречу. Оба обрадовались, сцепили руки вовсе не по-военному.

Но это был уже не тот Митяй, каким знал его Михаил Васильевич; и не известно, по каким приметам угадывается зрелость человека: то ли по выражению чуть усталых, не таких подвижных, как раньше, глаз, то ли по сухости выражения губ, то ли по спокойным, размеренным жестам, но перед Фрунзе был именно зрелый, возмужалый человек, хозяин своей судьбы, умный, расчетливый хозяин.

— Почему не писали? — строго спросил Михаил Васильевич.

Фурманов зажал улыбку в уголках рта.

— Не до меня вам было. Мы ведь за каждым вашим шагом следили…

А с Владимиром Ильичем Фрунзе будто и не расставался вовсе. Да и не расставались: каждый день обменивались пространными телеграммами. Проводя операцию в Северной Таврии и на перешейках, Фрунзе постоянно чувствовал на себе как бы пристальный взгляд Ленина. Потому и заговорил Владимир Ильич так, будто они и не разлучались. О недавних боях, о Махно, который отказался расформировать свою армию и влить бойцов в нормальные воинские соединения Красной Армии.

Владимир Ильич сказал:

— Эта мелкобуржуазная контрреволюция, несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак, вместе взятые…

А потом, вглядываясь в лицо Фрунзе, уже тише добавил:

— Вам необходимо хорошенько отдохнуть, подлечиться. Вы совсем больны.

— Вот покончим с Махно…

— Да, да, с Махно надо покончить! Это будет трудная, необычайная война. Желаю вам успеха!.. А слово сдержали, сдержали: управились с Врангелем, что называется, досрочно.

С трибуны съезда Владимир Ильич очень высоко оценил операцию по разгрому Врангеля, назвав ее «одной из самых блестящих страниц в истории Красной Армии».

Воодушевленный, в приподнятом настроении вернулся Михаил Васильевич в Харьков. Здоровье у него, в самом деле, порасшаталось: стал покашливать, часто кружилась голова. Но — не время, не время… Он вызвал своего заместителя и ближайшего помощника Роберта Эйдемана, с которым успел хорошо познакомиться, и вручил ценный подарок — золотой портсигар с надписью: «За особо полезные труды по ликвидации врангелевского фронта». Вручая подарок, Михаил Васильевич громко, чтобы слышали все работники штаба, произнес:

— Побеждены лишь те солдаты, которые в бою взрывают сердец последние гранаты…

От неожиданности Роберт Петрович чуть не выронил портсигар. Он смотрел на Фрунзе почти с суеверным ужасом. Топорщились усики.

— Откуда? Я ведь ни одной душе… Даже на бумагу не записал…

Насладившись эффектом, Михаил Васильевич рассмеялся, усадил Эйдемана за стол, где лежала развернутая карта.

— Награды наградами, а война для нас не кончилась: займемся бандитским батькой Махно.

Как известно, между Махно и командованием Красной Армии существовала договоренность: повстанческая армия должна была выступить против Врангеля. Однако Махно, выделив для этой цели отряд в две тысячи человек, с основными силами по-прежнему находился в районе Гуляй-Поля и меньше всего думал о помощи Красной Армии. Союзом с Фрунзе он надеялся выиграть время: не теряя ни дня, занялся дополнительной мобилизацией кулацкого населения в свою армию. За короткий срок армия выросла до пятнадцати тысяч человек, у Махно было свыше двухсот орудий, на поле боя он подобрал брошенные белыми тяжелые орудия. Не хуже Романова Махно знал, что ему скоро вновь придется столкнуться с Фрунзе, который, разделавшись со всеми врагами, не потерпит у себя под носом существования какой-то «повстанческой армии», а проще — бандитской.