Рения Шпигель - В тени Холокоста. Дневник Рении

Фрагменты фильма. Что у него никого нет в Ярославе и т. д., что он думает о своей семье, что у него нет друзей мужского пола и… женского, «Ах, я знала, что ты это имел в виду» (но, несмотря ни на что, я не спросила о той, что на фотографии, но спрошу), потом – что он обязательно сможет меня удержать и что я от него не вырвусь. Потом – что он хочет на мне учиться делать уколы и что однажды он что-нибудь сделает с моим носом и, может быть, с моим ростом. Он достал мошку у меня из глаза, и, знаешь, даже приятно, когда мошка попадает в глаз, если ее достает З. Потом – о выпускном экзамене и что «он будет со мной делать», и под конец – что мы умрем вместе, держась за руки, и ляжем в одну могилу. Как тебе кажется, это ведь очень трогательно, но печально. Если бы действительно была такая общая могила, и внутри мы, наконец соединившись в последнем, но вечном объятии, а на ней слова:

Да, но не сейчас, сейчас еще надо жить, стремиться, пытаться что-то оставить после себя в мире. Надо, возможно… создавать счастье, а потом придут благословения мира, Бога и людей, и человек уйдет с чувством выполненного долга. З., ты, может быть, думаешь иначе – мудрее. Но я рассуждаю так материально и потому, что, как ты сам говоришь, я немного слишком спокойна. Да, я знаю, я как жирная потягивающаяся кошка. Почему мне сейчас грустно, странная, неясная и беспричинная печаль, – ах да, Дидо. Да, кроме этого, я весь день думаю о них, и ночью тоже я вижу во сне их обоих, мамочку и его. И я знаю, что я бы им все отдала, и себя, и свою душу, потому что чувствую, что люблю этих двоих больше всего, чувствую, что они мне самые близкие и дорогие. Когда я гуляю с Зигу по дальним улицам (вот ирония судьбы, мы не уверены, будем ли живы, город разрушен, война, жуткая неопределенность, белые повязки), а я счастлива, так хорошо, и мне хотелось бы постичь, точно определить «нечто», что существует и чего нет – но есть. Я иду и смотрю на необыкновенно зеленые глаза и слушаю слова, иногда ироничные (потому что у нас ироничный разговор), и этот обычный мир, который я знаю так хорошо… ужасы войны… кажется мне счастливым. И это не только эгоизм (эгоизм, то есть Зигу и я). Например, я смеюсь, З. говорит, что я смеюсь над ним, хотя знает, что это не так, а через минуту мы говорим одновременно. З.: «Смейся, если тебе это доставляет удовольствие, и когда тебе угодно», я: «Не буду смеяться, потому что тебя это расстраивает» – и мы оба взрываемся от смеха. В таком настроении хочется, чтобы все были счастливы, чтобы все хорошо сложилось между Норой и Юликом Б., Иркой и Генеком, Арианкой и Рысеком, и у всех девочек с их любимыми; хочется, чтобы все эти любви созрели и превратились в образцовые, счастливые браки. «Безумие думать об этом сегодня, думаешь, я не знаю, что ты мне хочешь сказать, дружище. Да, но те, кто любит, всегда безумны, потому что любовь – это безумие, а безумие – это жизнь. Так что пусть всем нам будет хорошо, пусть я скоро снова буду целоваться, и пусть Зигу всегда остается таким, какой он сейчас! Если бы я умела, я бы спела мощный гимн во славу Господа, любви и мира, но я не умею, так что мурлычу что-то в душе!

Свидание. Снова, еще одно, такое же, как все остальные, но все же по-своему прекрасное. Зигу почти поцеловал меня при Мацеке, а Мацек – при Зигу. Отмечу, что Зигу очень разозлился. Он прогнал Арианку, потащил меня вверх по лестнице (такой красивый в этом белом халате), а потом мы пошли гулять.

Как обычно, мы говорили о войне, о медицине, комплиментах и глазах. Я знаю, чтó мы оба еще ждем, об этом можно догадаться из его разных намеков. Я ужасная трусиха. Пытаюсь с этим справиться, но это очень трудно. З. обижается, что я не верю в силу его рук и в его заботливые крылья. Еще мы говорили о будущем. Мы всегда о нем говорим, я имею в виду, хотя и туманном (я, по крайней мере), но о нашем общем будущем. Я выпалила одну очень неприятную вещь – что он хочет избавиться от меня своей нервной зевотой. Тогда он притянул меня к себе с такой силой и так крепко, что… не знаю. Но, когда я ему сказала, что приезжает мой двоюродный брат, он очень смутился. Раньше у нас было место, но мы не знали как, а теперь мы знаем как, но места у нас нет, и я уверена, что мы оба в ожидании. Знаешь, такой идиотизм, я наполнена счастливыми встречами, я их нанизываю на нить своей жизни, как прекрасные, сияющие жемчужины, я нанизываю их все, одинаковые, гладкие, цельные, и иногда они разрастаются и стремятся, безудержно стремятся к главному, грандиозному, самому красивому. То, что я тебе сказала, – правда: я неизлечимо больна, и ты прекрасно знаешь чем, Зигу, потому что ты меня об этом не спрашивал, только смеялся, и как – божественно, очаровательно. Есть что-то прекрасное, о чем я не могу писать, я просто это чувствую и напрасно пытаюсь выразить словами, потому что искажу. З. обожает детей, он меня познакомил с милой крошкой, которую он пугает уколами. Я благодарна Господу, что есть Зигу, и благодарна Зигу, что существует наша любовь, и благодарна любви, что она воспламеняет сердца, и благодарна сердцам за то, что они умеют любить. И, видишь, все возвращается к этому волшебному слову – любовь. Мы должны увидеться в понедельник «даже если будет ливень». Ах, если бы только мамочка смогла приехать до понедельника, о-о-о…

Вы мне поможете, Булуш и Господь!

Эти случайные встречи довольно неприятны. Лучше было только в понедельник? Насколько лучше? Я не была бы в таком настроении, не было бы слез, и сердце бы так не болело. Сейчас мне лучше, я немного поостыла, перед тем как тебе рассказать, но раньше, некоторое время назад, я корчилась от той боли, которую испытывает каждая любящая и каждая ревнующая девушка. И я сама разорвала ту нить, на которую так радостно нанизывала жемчужины. Ее разорвала «веселая компания», эта Лидка, которая навязывается ему со своими нежностями, и все его поведение, и Мацек, который сказал, что хочет перейти в стоматологию ради нее (ты ее не знаешь, и я не знаю, она еще не играла никакой роли в моей жизни и, надеюсь, не сыграет), и мое глупое, позорное поведение.