Рения Шпигель - В тени Холокоста. Дневник Рении

Вы поможете мне, Булуш и Господь. Боже, храни маму и нас всех. Бог и мои мольбы помогут тебе, мама.

Война! Война! И конца не видно. Хотела бы что-нибудь написать, но не могу. Мечтаю, мечтаю, мечтаю. Все, что осталось, – мечты, надежда и то, что… что остается тебе, Зигуш, да и мне тоже. О, увидеть бы маму хоть на мгновенье.

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Нет смысла стонать. «Не плачь, не плачь, не поможет». Все так, как должно быть, теперь мы должны ходить опустив голову, бежать по улицам, дрожать. Потому что любой самый захудалый прохожий может задирать и оскорблять меня в присутствии Зигу, и он не сможет мне помочь или я ему. Пустяки, в самом деле, но это очень, очень тяжело. Я была в некотором замешательстве после лекции Зигу о Ницше, Верне [73] Рения, возможно, имеет в виду Вернера Мэя, автора «Немецкого национального катехизиса» ( Werner May, Deutscher National-Katechismus). и их идеологии, о том, что он за молодые браки, «пока бездетные». Знаешь, я отношусь к этим «серьезным» вопросам ужасно глупо и по-детски. Например, я совсем не понимаю эту Рену, которая работает с Зигу и говорит, что у меня «необычное лицо», но ты меня понимаешь? Ну да, сам понимаешь. Нет, это с ней никак не связано. Что же на самом деле меня так возмущает, или беспокоит, или раздражает?

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Год назад… О, целый год прошел. Я пережила столько хорошего и плохого. Но, пожалуй, больше хорошего. Может быть, мама скоро приедет в конце концов. Сегодня заходил З., и я что-то почувствовала, когда он сказал: «Ну, разговаривай так, как будто мы женаты». С этой Галой – ерунда, и еще это, ты понимаешь, с той, что на фотографии, тоже ерунда. Вообще, все ерунда, кроме моей сумасшедшей любви. О Боже, как я его люблю, как сильно. Даже хотя он считает, что я полная противоположность динамиту, все-таки… ха-ха-ха! Я ему дала фотографию для возбуждения аппетита. Давно я не видела Мацека. Несмотря ни на что, Мацек мне нравится. Почему я выдаю себя, когда ревную?

Вы мне поможете, Булуш и Господь. А ты, мама, приезжай как можно скорее!

Иногда кажется, что это было сегодня. А сегодня – не знаю, – сегодня мне кажется, что все глупо: любовь и он, и жизнь, и все повседневные дела. Все в действительности, лишенное своих романтических украшений и завитушек, отвратительно. Нет! Не отвратительно, просто подлинно, так, как оно есть на самом деле. А в такие дни, как сегодня, кажется, что это может смягчить музыка, легкая, звучная… Да, в такие дни все, что остается, – это музыка и мечты. Но не мечты, связанные с реальностью, розовые, но все-таки связанные с жизнью! Нет! Отстраненные, благоухающие, яркие мечты – как поэзия. Ах, если бы я умела красиво играть. Музыкой можно наворожить любое состояние души – только надо уметь. Сегодня я чувствую отвращение к любви, нет, не в первый раз. Это несправедливо, я знаю, но сегодня не понимаю, не могу ни во что верить. Сегодня хорошо слушать и думать…

Так что я думаю и думаю, и мечтаю, и посмеиваюсь над жизненными невзгодами, сплетнями, ревностью и любовью, не знаю…

4 часа дня. Мне нужно уйти из дома. Я просто убегаю от Зигу. Если бы это случилось, скажем, месяц или два назад, я бы выплакала все глаза и кричала, что он мерзкий. Но сегодня – совсем ничего, как будто ничего не случилось. Странно… и все-таки я даже себе не могу сказать, я хоть немного расстроена или нет. Я не знаю, кончено ли все, но это то, что я подозревала по этому «делу». Женщина это чувствует, о да, у нее хорошо развита система оповещения. Ты знаешь, я даже не ненавижу «другую», я признаю, что считаю ее в чем-то привлекательной, как Наташа ненавидит Катю. Но все это дело немного другое, хотя я тоже была оскорблена, – но никогда унижена! Сегодня еще вернусь к тебе, а пока собираюсь к Норке. К моей единственной Норе, которая у меня осталась. У меня еще есть ты, мама, и ты, дорогой Дневник, почти так же, как было прежде. Только не осталось жажды чего-то близкого… неизвестного… Чтобы ясно понять, что я чувствую, я скажу вот что: я очень хочу их чем-то впечатлить, я очень хочу таким же образом отомстить, но не ради самой мести, а – для удовольствия. Я и раньше относилась к таким настроениям с презрением, а сегодня я признаю, что это ужасно, и, когда я, возможно, стану такой доступной девушкой, в этом будешь виноват только ты, З., и моя ревность, то, что были осквернены святые чувства, святые правила и святая любовь…

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

Но все-таки это печально, очень печально, так неимоверно, так ужасно… Я тебе не рассказывала в тот вечер о том, что он заходил – зачем? Не хотела ничего об этом рассказывать, потому что тогда любила его сильнее всего. А теперь – нет. Я жду. Ожидание меня вымотало. И я боюсь завтрашнего дня и хочу, чтобы он уже наступил, и чувствую отвращение и сомнение. Иногда мне не хочется ничего говорить, только думать и молчать. А иногда мне хочется быть злой и ненавидимой, хочется делать назло всем, хочу всех мучить и обижать – нет, не всех, не его, и не ее. Но просто мне очень грустно, совсем, ужасно грустно… Грустно, но плакать не могу, просто нет сил. Поэтому я смотрю на дикий плющ, как по его листьям стекают капли дождя, и кажется, что я плачу.