Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Корней Иванович впадал в досаду, когда о нём говорили только как о детском писателе. «Доктор Айболит», «Мойдодыр», «Тараканище», «Муха-цокотуха» — это он писал для своих сынишек, для дочечки. Потом сказки выпорхнули и пошли гулять по белу свету.

Корней Иванович порой негодовал, злился, почему не замечают его главных работ, а это работы о Некрасове, Чехове, Уитмене, Шевченко. Он очень крупный знаток Некрасова.

— Каким он был человеком? Каким он был здесь, в этом доме? — спросил я.

— Разным. Весёлым и злым. Ходячая энциклопедия. Работал, как вол, даже в последние преклонные годы. Вставал в шесть утра. Писал. В десять — душ, а затем завтрак. Я приезжала из города к десяти. После завтрака отдыхал. Вешал вон туда, на дверь, табличку «Сплю». Вообще-то он страдал бессонницей. Любил гречневую кашу. Не любил, когда ему звонили по телефону. Газет не читал, радио и телевизора в доме не было. Ничего не хотел знать, что там за Переделкиным происходит.

— Что, совсем-совсем не читал газет? — перебил её Саша.

— Не читал. Принципиально. Не притрагивался, — ответила Клара, внимательно поглядев на Каца. — Продолжим нашу экскурсию. Характер у Корнея Ивановича был несносный. Капризуля. Иногда милый, а иногда всё ему не так. Те, кто служил у него в секретарях, больше трёх месяцев не выдерживали. Я ведь пришла к нему так, на лето. Перебиться мне надо было. Закончила ВГИК, работы не было. Решила: наймусь к дедушке на лето, а затем друзья мне обещали подыскать что-то по специальности. А задержалась на всю оставшуюся жизнь…

Четырнадцать раз он в меня швырял подносом и подушкой, четырнадцать раз — я в него. Так и поладили. Позже подружились, да так, что он дня не мог без меня прожить. «Где Клара? Когда закончится, наконец, отпуск у моей Клариссы?» Разумеется, он был гениальным человеком. Мне выпала весёлая карта, у меня счастливая судьба — я столько и стольких тут повидала, столько знаю, столько слышала…

После смерти Корнея Ивановича мы с Лидией Корнеевной содержим, как можем, этот дом. Просим, умоляем Литфонд сделать его квартирой-музеем, но наталкиваемся на суконные души и медные лбы. Разумеется, это дом-музей! Сюда идут и стар и млад. Мы всем рады.

Кто это за стеклом, в книжном шкафу? Чья фотография? Кто этот мужик со шкиперской бородкой? Не узнаёте? Александр Исаич Солженицын. Он жил у нас. Пойдёмте вниз. Только никому, парни! Поняли? Никому. Ни гу-гу.

Внизу, в комнате у стены стояла кровать не кровать, а некое широкое, плоское ложе, застеленное простецким одеялом.

— Доски на козлах, — сказал Саша.

— Верно, на козлах, — кивнула головой Клара. — Сам козлы сделал, сам доски напилил. Можете полежать, разрешаю. Жестковато? Лежанка, так называл Корней Иванович это сооружение. Лежанка Солженицына. Можете полежать, парни. Полежали, удостоверились? Твёрдо, правда? Ещё бы. Привычка к лагерным нарам. Эту комнату ему отвёл наш дедушка Корнеюшка.

Солженицын вставал рано. Грел чай. Кружка кипятка и кусок хлеба. Жил на рубль в день. Помощи от нас не принимал. Уж только если насильно я что-то на тарелку положу. Даже заварку чайную не брал. Завтракать, обедать предпочитал один. Великий молчун. Что делал, что писал, что думал, куда ездил — никогда не говорил. Со мной вообще мало общался. Иногда подолгу вели беседу в кабинете Корнея Ивановича.

Сражённые всем увиденным, мы с Александром Соломоновичем молчали. Во мне всё как-то смешалось. Тут и чувство боязни, и интерес, и благодарность, что мне доверили такую тайну. Боязнь всё-таки была на первом месте: ну зачем ты нам показываешь? Вот если бы я был один, тогда ещё куда ни шло, а ведь тут, рядом, почти незнакомый Кац. А вдруг он… Возможно, Кац думал так же обо мне.

Следует сказать, что Солженицына тогда в стране повсеместно считали врагом номер один. Предатель, изменник, отщепенец, кулацко-помещичья рожа, прихвостень мировой буржуазии, хулитель Советского Союза. В общем, вешали всех собак, каких только можно. А кончилось тем, что его посадили в самолёт и отправили на Запад.

Видя, как мы поражены её рассказом и показом, Клара Израйлевна юркнула в соседнюю комнату и принесла старые мужские туфли.

— Это его. Поглядите, страшные, изношенные, каблуки стёрты. Подержите. Не каждый день держишь в руках башмаки Нобелевского лауреата.

Медленно, нехотя мы вернулись наверх. Клара открыла примитивный шкаф-сейф. Достала часы Корнея Ивановича, ручки, которыми он писал. Достала рукопись «Чукоккалы», подала мне. Саша гладил остановившиеся часы, а я листал живописные страницы самодельного альбома с автографами и рисунками знаменитых людей.

Потом спустились в кухню, пили чай. Клара говорила, говорила… Я глянул на часы и обмер. Батюшки! Начало двенадцатого. Скорее на электричку! Сердечно обнялись с Кларой, поклонились и побежали.

— В долгу я у вас, Анатолий. Век не забуду этот вечер, — приговаривал Саша. И вдруг встал как вкопанный.

— Фотоаппарат! Я забыл фотоаппарат! Повесил на вешалку, когда одевались.

При слове «вешалка» я хлопнул себя по голове. На вешалке я забыл свою шляпу. Побежали назад.

И вот тут произошло страшное. Мы позвонили. Дверь долго не открывалась. Наконец Клара встала на пороге. Мы с Сашей переглянулись — кто начнёт. Молчим. И чтоб мне вдруг со смехом сказать, просто и незатейливо: «Кларочка Израйлевна, забыли, одурели от впечатлений. Вон там, на вешалке, наши фотокамера и шляпа». Так нет, я решил быть оригинальным и понёс какую-то околесицу, что-то вроде того:

— Понимаете, после вашего рассказа о Солженицыне…

— Мы хотели уехать, но обстоятельства заставили нас, — подхватил Кац.

Глянули на Клару и осеклись, и замолчали. Она подняла руки к груди, будто в молитве.

— Сейчас, сейчас я соберусь. Я поняла — с вещами на выход. Знаю, знаю. Машина ждёт. Одиннадцать часов. А я-то, я-то поверила вам, растаяла. Думала, вы свои, думала, вы люди, а вы… Прочь с крыльца. Не бойтесь, не убегу…

— Да нет же, нет! — закричал я. — Мы забыли фотоаппарат и шляпу.

— Понимаете, столько впечатлений. Да чёрт с ним, с этим аппаратом, — перебил меня Саша. — Я не хотел идти назад, так Анатолий меня обругал. Он шляпу забыл. У него голова мёрзнет.

— Входите, берите ваши чёртовы вещи, — еле слышно произнесла Клара Израйлевна. — И вон! Чтоб вашей ноги тут больше никогда не было, недоумки!

На следующий день, вечером, мы стояли на том же крыльце с букетом цветов и тортом.

— Заходите, черти, — сказала мрачная Клара. — Только ненадолго, я всю ночь не спала. Мы с Лидией Корнеевной давно у них под колпаком. Она меня дрючит за мой длинный язык. Но, как сказал классик, не могу молчать.

С тех пор я не один раз бывал у Клары Израйлевны Лозовской, заметьте, не у Корнея Ивановича, а у Клары, Клариссы. Её навещала Инна, моя жена. Иногда перезванивались, иногда писали письма друг другу. Клара всё обещала приехать. Я же обещал, что свезу её в Марциальные воды, в Кижи.