Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— И на Ивановские острова, — добавляла всегда Клара, и глаза её туманились.

В конце июля 1967 года позвонила из Москвы милая Вика Вотинова, опекавшая собкоров программы «Время». Вот запись разговора, сохранившаяся в моей «амбарной» книге:

— К вам, в Карелию, едет всемирно известный борец за мир, знаменитый художник и писатель Рокуэлл Кент. Снимите репортаж, возьмите интервью, в своём авторском тексте нажимайте на то, что этот американец — истинный друг Советского Союза. Подчеркните: у нас, в СССР, его ценят и любят больше, чем в родной Америке. В конце интервью ненавязчиво спросите, как он относится к присвоению ему недавно международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами».

Разумеется, я знал, кто такой Рокуэлл Кент. Признаться, и тогда, да и сейчас я не был поклонником творчества этого художника. Его картины не трогали мою душу и сердце. Хмурые скалы, заснеженные пики гор, подкрашенная желтизной водная гладь и люди, неестественно застывшие, будто глиняные фигурки.

Иллюстрации к книгам более интересны, однако они какие-то плакатные, революционные. Впрочем, несколько графических работ, которые есть в альбоме на моей большой книжной полке, напоминают гравюры любимого мной Франса Мазереля. Ну и что значит моё мнение? От моих оценок Рокуэллу Кенту ни холодно ни жарко. И сегодня, в начале двадцать первого века, о нём, как мне кажется, почти забыли. Может, только у нас, в России?

Итак, Рокуэлл Кент с женой прибыл в Петрозаводск. 27 июля его везли в Кижи. Устроители визита предложили нашей съёмочной группе поехать с ними на чудо-остров или же провести съёмку на причале пассажирского порта.

— Лучше будет, если мы побеседуем здесь, — сказал мне Кент. — Вы можете здесь красиво снять: смотрите, как серебрится вода озера, какие красивые многооконные корабли. А там, у стен знаменитого собора, в дивных Кижах, я хотел бы побыть один…

Мы сняли проход гостей вдоль озера, затем как Кент, его миловидная жена и переводчица смотрят кижский альбом, фотографируют друг друга.

На художнике ладно сидел твидовый пиджак, элегантным одинарным узлом завязан галстук, на руку небрежно кинут плащ. Покорила меня матерчатая сумка, висевшая через плечо, точь-в-точь как та, военных лет, противогазная сумка цвета хаки.

Выглядел он этак лет на семьдесят, хотя переводчица сказала мне, что ему уже восемьдесят пять. Возможно, эта моложавость шла от пытливого взгляда, быстрой реакции на мои слова, от чувства юмора и какой-то доброй, ласковой, я бы сказал, даже детской улыбки. Такая улыбка, правда, бывает и у глуховатых людей.

Во время съёмок его жена старалась быть в сторонке. У неё молодое светлое лицо, седина перьями пробивалась в пышной гриве волос, и это придавало какую-то необъяснимую прелесть. Ей было лет шестьдесят, ну, может, чуть побольше.

Что говорил на камеру Рокуэлл Кент, в памяти не осталось, не записал я, как обычно это делаю. Зато помню, как снимали несколько дублей о том, что Ленинская премия мира обязывает его бороться за мир во всем мире. Так тогда говорили, такая была формулировка, казённая, затёртая.

А вот когда кинокамеру и микрофон съёмочная группа спрятала в кофр и удалилась, пошёл разговор, который я тщательно записал в блокнот.

Кент говорил, что судьба каждого человека в руках этого самого человека. Нельзя сидеть на одном месте, надо путешествовать, надо учиться сеять пшеницу, разводить овец, надо уметь построить дом, ткать полотно, искать подземные чистые реки. Необходимо ездить по белу свету, плавать, летать, необходимо видеть мир, слушать ритм чужой речи, удивляться ремёслам африканских племён, пытаться понять, почему люди начали сочинять музыку и рисовать на гладких скалах.

Я спросил его, что он думает о минувшей войне, на которой мы были союзниками.

— Все люди рождаются свободными. Нельзя порабощать ни одного человека, ни целые народы. Нельзя говорить: «Мы лучше других, потому что мы сильнее». Трагедия Германии — урок для всего мира…

Рокуэлл Кент замолк. Молчал он долго, и я решился рассказать, как впервые столкнулся с Америкой, как впервые одиннадцатилетним мальчонкой прочитал американскую надпись на консервной банке. В начале сентября 1943 года в наш партизанский отряд на Украине пришла группа дальней армейской разведки. Их привёл кто-то из местных жителей, красноармейцы пришли ночью, они долго отсыпались в овине. В полдень объявили построение отряда. Построились напротив нас и разведчики: ладные, крепкие, на груди незнакомые нам автоматы ППШ, на плечах не виданные никогда ранее погоны. Мой отец, который служил ещё при царе на Кавказском фронте в Первую мировую, поцеловал погон лейтенанта. Отец до последнего не верил, что Красная Армия надела погоны.

Разведчики подарили два новеньких автомата с круглыми дисками, их тут же вручили нашим лучшим партизанам, а нам, трём мальчуганам, дали банку американской тушёнки, на которой я во всеуслышание прочитал: «Порк люнгеон меат». Я и сейчас вижу эту банку из жёлтой жести с чёрной надписью «Pork Luncheon meat». Боже, какая вкусная оказалась та тушёнка! Сверху тонкий слой беленького жира, а далее — душистое, мягкое, розовое мясо. Ничего вкуснее я не ел и не буду уже есть до скончания моих дней. Командиру отряда подарили отличную меховую безрукавку. Мягкая выделка, тёмно-коричневый цвет, толстенькие кожаные пуговицы в виде половинки футбольного мяча, внутри — густая белая цигейка. Командиру безрукавка оказалась мала, и он её передарил моему отцу, который болел чахоткой и выкашливал свои лёгкие на пол отдельной землянки, специально сооружённой для него по настоянию нашего заботливого врача.

Безрукавка эта и по сей день жива! Ей уже шестьдесят два года! Отец носил её до самой смерти, а потом и я, болея хроническим бронхитом. Висит, покоится американская безрукавка в платяном шкафу, но не целая, осталась только спина, бока порвались, и тёща моя, незабвенная Лидия Захаровна, связала вместо них этакие боковые крылья из толстых шерстяных коричневых ниток.

Потом, в конце войны, нам раздавали американские продуктовые рационы и вещи, собранные в Америке, что-то вроде нынешнего секонд-хенда. Только тогда вещи шли от сердца к сердцу. И, конечно же, даром. Мне досталось добротное ратиновое пальто в крупную клетку. В нём я щеголял в студенческие времена, в нём ушёл служить в армию.

Всё это я коротко рассказал Рокуэллу Кенту.

— Напишите об этом рассказ, — сказал он, дотрагиваясь до моей молодой руки своей рукой, изрядно побитой старческой «гречкой».