Елена Докич - Несломленная

Единственный минус работы с Тони – это возобновление порок. Они случаются после каждой тренировки, которую папа считает «плохой» или «жалкой». Пока мы у Тони, он меня никогда не бьет – ждет, пока мы не окажемся в машине. Поездки домой становятся мучением – особенно потому, что теперь он еще и учит меня водить. Он бьет меня за то, что я ужасно играю в теннис и ужасно вожу машину, и делает это, пока я за рулем, так что эти поездки – чистый кошмар. Он кладет руку на подголовник водительского сиденья, чтобы после любой моей ошибки дать мне подзатыльник. Он бьет меня прямо по ходу движения и полностью сбивает мне концентрацию на дороге. А если бы я не справилась с управлением? Я чудом избежала аварии не один и не два раза. Моя радость, что я научусь водить, быстро сменяется постоянным страхом, что произойдет что-нибудь ужасное.

Иногда по возвращении от Тони отец заставляет меня стоять часами, пока сам уничтожает меня словесно. Это настоящая пытка, и у меня все болит. А потом он еще отправляет меня на длинную пробежку по Фэрфилду. Я еле переживаю этот период. Перебирая ногами по тротуару, я иногда мечтаю о побеге из дома.

К концу 1999 года я еще держусь, но уже еле-еле. Моя жизнь становится все невыносимее, и я предчувствую, что дальше будет только хуже.

Я только что проиграла малоизвестной венгерке Рите Кути-Киш в первом круге Australian.

Open-2000. Во втором сете я ненадолго собралась, но в остальном весь матч сыпала ошибками: 1:6, 6:2, 3:6. По указанию отца я не прихожу на обязательную послематчевую пресс-конференцию, и мы возвращаемся в гостиницу. Как потом напишут газеты, «на протяжении четырех часов никто не знает», где я. За пропуск пресс-конференции мне грозит штраф в 10 000 долларов.

Потом он вдруг решает, что я все же выйду к журналистам. Я никогда не понимаю, чем он руководствуется, принимая эти решения. Я должна сказать, что Рита – бесперспективный игрок, который никогда не пробьется в элиту. В кои веки я протестую: мне невыносима мысль о том, чтобы сказать такое о другом игроке.

– Я не хочу говорить это, – отвечаю я ему.

– Это не обсуждается, – говорит он. – Только попробуй не сказать.

Его взгляд дает мне понять, что, если я ослушаюсь, я испытаю на себе всю его жестокость. Перед глазами у меня встает гостиничная ванная в Торонто, и меня начинает трясти. Он диктует мне то, что я должна сказать, включая слова «Она никогда не была теннисисткой и никогда ею не станет». Это ужасные, отвратительные слова, и я совершенно так не думаю. Мне тошно от того, что придется их говорить.

На подготовку заявления уходит немало времени, и я опаздываю даже на перенесенную пресс-конференцию. Я неуверенно занимаю свое место перед рядами журналистов в зале, устроенном наподобие театра. Сначала я объясняю свое опоздание тем, что ходила в церковь помолиться об улучшении результатов. Это тоже его слова – бред сумасшедшего. Я делаю глубокий вдох и читаю слова своего отца, чувствуя, что сдаюсь на растерзание львам. «По сути, я проиграла теннисистке, которая никогда не была теннисисткой и вряд ли когда-нибудь станет», – говорю я, умирая со стыда.

«Сегодня против меня она сыграла хорошо, но о ней никто ничего не знал… Если же посмотреть мои тренировки, то любому будет понятно, что в мире есть только три-четыре игрока, способные победить меня, если я покажу свой теннис. Просто у меня есть сложности с тем, чтобы перенести этот теннис в матчи. Возможно, на это уйдет время – может, месяц-другой, может, полгода. Но, как только это произойдет, я всегда буду выступать так, как на Уимблдоне. Меня будет очень сложно обыграть – как в юниорах, когда я за пять месяцев стала первой ракеткой мира. Как я сказала, мне просто нужно перенести свой теннис с тренировок в матчи. Как только я это сделаю, я очень быстро поднимусь на вершину».

В конце пресс-конференции я уже вижу, как репортеры хватаются за мобильники, готовясь звонить своим редакторам, чтобы рассказать о моем позорном поведении. На следующий день газеты выходят с заголовками вроде «НАУЧИСЬ ПРОИГРЫВАТЬ», – советуют Докич после ее тирады».

Отец от этого слетает с катушек. Про себя я думаю: «Это все ты виноват. На что ты рассчитывал?» Он договаривается об интервью с журналистом Джоном Фергюсоном из Herald Sun , в котором я должна сказать, что WTA мухлюет с турнирными сетками. Перспектива такого заявления повергает меня в шок и оцепенение; мне снова тошно.

Мы встречаемся с Джоном в лобби, и я говорю ему что мне велено: что WTA специально меняет сетки турниров, чтобы помешать моей карьере. Что цепочка неудачных жребиев, которая началась у меня после Уимблдона, не оставляет сомнений: что-то там нечисто. Это несусветная дичь и вопиющее вранье.

Пока я говорю папиными словами, он сидит рядом. «Мне выпадают такие сетки, что в слепой жребий верится с трудом, – говорю я Фергюсону. – Они могут сколько угодно утверждать, что сетки формируются случайно, но я так не думаю».

От своего наезда на Риту я тоже не отказываюсь. Джон спрашивает, жалею ли я о своих словах. «Нет, не жалею, – отвечаю я неуверенно и после паузы добавляю: – Я просто сказала, что если в своем возрасте она не добилась никакой известности, то уже не добьется».

Я знаю, что, если ослушаюсь его, за закрытыми дверьми жестоко за это поплачусь, но в то же время сама себе я признаюсь, что сыта его идиотизмом по горло. Тем временем он тоже включается в интервью, и мне опять приходится его переводить. Он заявляет, что у нашей семьи нет друзей, кроме Тони, и вынуждает меня повторить, что бойцом на корте меня сделало наше бегство из Сербии в 1994-м.

«Отец считает, что мое прошлое – это огромный груз, – говорю я репортеру. – Я стала первой ракеткой мира среди юниоров и 37-й среди профессионалов, несмотря на то что у нас не было ничего – мы жили на одно пособие».

Дальше папа обвиняет WTA в неподобающем поведении в Бирмингеме и велит мне перевести это Джону. Мне ничего не остается, кроме как подчиниться.

Материал Джона Фергюсона выходит на первой полосе Herald Sun и оттуда попадает на первые полосы остальных таблоидов компании News Limited по всей Австралии. «ВЕСЬ МИР ПРОТИВ МЕНЯ» – теория заговора Докич», – кричит заголовок.

Начинается хаос.

Пресса знает, что Дамир Докич – это пороховая бочка и, если его спровоцировать, способен на что угодно. Съемочные группы дежурят у нашей гостиницы и приходят на мои тренировки, а люди с Седьмого канала достают нас даже на городской парковке, откуда мы выезжаем в отель. Отец зол и не может держать себя в руках – по пути в лобби гостиницы он бросается на оператора Эдриана Брэя и выхватывает у него камеру. Он говорит, что вернет ее только за 500 долларов, да и то без пленки.