Елена Докич - Несломленная

По ходу моего второго матча против Галы Леон Гарсии из Испании я слышу с трибун папин голос. А ведь он сидит рядом с австралийскими болельщиками с их выкрашенными в зеленый и золотой лицами: ревущими, поющими и вообще очень шумными. Но он самый громкий человек на Уимблдоне, и я знаю, что он в стельку пьян. Судя по голосу, в нем около двух бутылок вина. Я не обращаю на него внимания и побеждаю 7:6, 6:1. Я даю несколько автографов и несусь в раздевалку, молясь о том, чтобы уехать домой без шума и пыли. Но в раздевалке меня встречает сотрудник турнира и говорит, что отец совсем спятил. Он показывает на улицу.

Я выхожу наружу и наблюдаю картину: на дорожке перед новым уимблдонским зданием «Миллениум» отец собрал собственных зрителей. У него на плечах английский флаг, и он развлекает народ, как какой-то умственно отсталый шут. Спустя некоторое время маленькая кучка зевак разрастается человек до 50, и он начинает фотографироваться с ними как знаменитость. Дальше он начинает вопить: «Только королева за демократию; все остальные в этой стране – фашисты».

Я убегаю обратно и прячусь. Почему он так себя ведет? Вот же я, иду по сетке самого престижного теннисного турнира в мире, а он все равно сходит с ума? Я по-прежнему не могу понять, как так получается: чем лучше я становлюсь на корте, тем неуправляемее становится он.

Потом я узнаю, что он перемещается к пресс-центру и там продолжает свое выступление, заканчивая его словами, что WTA – «политизированная и фашистская» организация. Двое полицейских пытаются его угомонить. Одного из них он представляет прохожему как «мистера Бобби».

Мама мрачно наблюдает за этим, стоя поблизости. Она не пытается его остановить. Она и не может, ее страх перед ним слишком велик. Рядом с ней мой братик, которому тоже приходится беспомощно на это смотреть.

Отец тем временем уже намотал флаг себе на руку и кричит нараспев: «Англия – свободная страна, Англия – свободная страна». Он вопит, что президент США Билл Клинтон – «гондон», а потом показывает непристойные жесты сексуального характера в сторону журналистки из США. Это заставляет вмешаться корреспондента Sky News Марка Саггерса. Насколько мне известно, Марк сказал:

– Я вам не позволю так разговаривать с людьми. Тем более с женщиной.

Теперь папа уже зол и возмущается, что его никто не слушает:

– Никто не слушает, что я хочу сказать про себя и свою дочь, – говорит он. – Про то, что мы думаем на самом деле.

– Пойдемте со мной через дорогу на поле для гольфа, где у меня оператор. Я возьму у вас интервью, но только вместе с Еленой, – говорит Марк.

– Откуда я знаю, что вы расскажете правду?

– Я ничего не буду рассказывать – это вы расскажете мне вашими собственными словами, – отвечает Марк.

– Мне нужно поговорить с дочерью, – говорит папа. – Дайте ваш мобильник.

Марк протягивает папе телефон, и он швыряет его о балкон. Часть осколков улетает на 14-й корт, где идет мужской матч. После этого отец замахивается на Марка, будто собираясь его ударить, но несколько мгновений спустя уже предлагает заплатить за телефон. При этом он не извиняется. Он никогда не извиняется.

Он подзывает маму и кричит ей, чтобы она дала ему кредитку. Она достает из сумки American Express, и он размахивает ею у Марка перед лицом, предлагая ему 750 фунтов за разбитый телефон.

Наконец приходят четверо полицейских и уводят его в их импровизированный участок под Центральным кортом. Там он закрывается флагом, как щитом, и провозглашает: «Я не хочу сопротивляться английской полиции».

Я все это время прячусь в раздевалке. Я должна быть на седьмом небе оттого, что прошла в третий круг Уимблдона. Вместо этого меня потряхивает, и я еле сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Мне 17 лет, я вхожу в число 30 сильнейших профессиональных теннисисток мира, но мне приходится терпеть это дерьмо. Я отменяю послематчевое интервью. И полиция, и руководство Клуба просят меня привести отца в чувство. Я иду к нему в камеру под Центральным кортом, злая и грустная одновременно. «Это я, что ли, твой родитель? – думаю я. – Почему только я должна разгребать этот бардак?»

Наконец полицейские его отпускают. Руководство турнира разрешает ему вернуться, раз ему не предъявили обвинений. Всеанглийский клуб выпускает пресс-релиз: «Мы будем пристально следить за поведением мистера Докича. Если оно снова опустится ниже приемлемых стандартов, ему будет запрещен вход на территорию турнира». WTA заявляет, что проведет расследование.

Мои менеджеры Джон и Иван не вмешиваются. Они ничего не говорят. Понятно, что никто не хочет ввязываться в это безумие. Разве их можно за это осуждать. Я точно их не осуждаю.

Мне самой хочется провалиться сквозь землю, чтобы никто меня не нашел.

На следующий день в коридорах и на кортах «Уимблдона» я встречаю сочувствующие взгляды. Как же хочется, чтобы все это закончилось и я могла спокойно играть в теннис .

Вдали от посторонних глаз я могу терпеть физическое насилие. Но эти публичные выволочки просто невыносимы. Они меня наизнанку выворачивают. Ощущение стыда сильнее физических страданий, потому что на его прилюдные истерики я повлиять не могу. Я могу справиться с болью, которую он причиняет лично мне. Но его скандальные выходки и их последствия мне неподвластны.

По возвращении в «Трэвел Инн» папа продолжает пить – наверное, чтобы забыться. Он допивается до того, что на следующий день практически ничего не помнит. У меня не хватает духу спросить, почему он так себя ведет, – сомнение в его правоте может обойтись мне слишком дорого.

Наутро у папы и мысли нет, что он сделал что-то не так. Он идет в магазин за своим дешевым вином и содовой и начинает день со спритцера.

Заголовки газет причиняют мне боль, но говорят правду: «Теннисный папаша из ада», «Отец из ада снова за свое». Я стараюсь не смотреть на фотографии отца, укутанного в английский флаг, взятого под руки полицейскими, размахивающего золотой картой American Express. Наконец, я стараюсь не думать о том, что мой папа стал главным психопатом Уимблдона-2000.

Он винит в своем позоре всех вокруг. В его глазах всегда виноват кто-то другой. Моей же реакцией становится ярость, и я вымещаю ее в своем матче. С корта № 13 я сношу американку Бри Риппнер. Я холодно уничтожаю ее под тихим и трезвым взглядом отца – 6:2, 6:1. Мне требуется всего 44 минуты, чтобы избавиться от нее. Я вышла в четвертый круг, еще не проиграв ни сета. Спортивные журналисты сходятся во мнении, что я способна дойти до полуфинала. На корте я чувствую себя неудержимой, хоть за его пределами все и рушится.

В день моего матча с Кристиной Бранди отец ведет себя как паинька. Взгляд у него, как всегда, недовольный, но он хлопает тихо, почти ничего не говорит. Несколько недель назад Кристина обыграла меня, что спровоцировало отца на увольнение Тони. Сегодня я обыгрываю ее 6:1, 6:3.