Виктор Топоров - Двойное дно

Первые шаги перестройки совпали для меня с победоносным — после стольких мытарств — вступлением в Союз писателей; возможно, поэтому я и ее встретил оптимистически, во всяком случае, без настороженности, которой она заслуживала. Если не считать, конечно, стихотворения «Веймарская республика» 1987 года, но в стихах я всегда не столько анализировал, сколько предвосхищал:

В порядке автокомментария отмечу, что и «депутаты», и «бомбы», да и само понятие «Веймара», а на уровне личной жизни — «актриса», — появились на пару-тройку лет позже. Так же, как и «поголадыванье», предсказанное в опущенных здесь строфах. Политикой как таковой я интересовался всегда — но долгие годы мне было достаточно отозваться на случившееся или предчувствуемое событие стихотворением, — а стихотворение положить в ящик письменного стола. Превращать это в публицистику — в публ я цистику — сперва было невозможно, а потом еще долго не хотелось. Кстати или некстати, подоспела Армения.

Весной 1986 года, через несколько недель после сумгаитской резни, я прилетел в Ереван. Меня как одного из переводчиков классической армянской поэзии пригласили тамошние писатели. (Мне понравился — по чужим переводам — оказавшийся в итоге пустоватым Паруйр Севак, а главное, он был мертвым — и значит, не мог ни напоить коньяком, ни полезть в душу, — поэтому я согласился перевести его, а впоследствии перевел Чаренца, Сиаманто и несколько стихотворений Саят-Новы. Живым же представителям «братских литератур» я на предложение перевести их опусы отвечал так: ты как хочешь, чтобы я тебя перевел, — как у тебя написано или на Ленинскую премию? Если говорили: «Как у меня написано», я возражал: «Врешь!», а если соглашались на премию, радостно восклицал: «Выкуси!» Происходило это, правда, не с армянами, то есть — не у меня с армянами.) Армяне, и армянские поэты в том числе, люди церемонные и порой поразительно эрудированные. Беда с ними другая: чрезвычайно талантливый во многих отношениях армянский народ оказывается в поэзии, напротив, на диво бездарен — во всяком случае, неармянскому читателю не интересен. Взявшись переводить армянских классиков, я немало поломал голову над этой тайной и в конце концов пришел к выводу, гораздо более универсальному, чем тот, который искал.

Поэтически бесплоден, оказывается, национализм сам по себе — не как разовый выплеск чувств типа «О Русь моя! жена моя», но как постоянное — и главное — состояние души. Состояние народной души со всем ее коллективным бессознательным, если уж на то пошло. И лишнее доказательство тому — жалкие вирши, выливающиеся в последние годы из-под пера у русских поэтов патриотического направления, притом что многие из этих поэтов далеко не бездарны. Но патриотизм их профессионален: они произносят слово «Русь» — и плачут, — и им уже хорошо, а где поэту становится хорошо, там поэзия, строго говоря, и заканчивается.

Но если русская поэзия — или, допустим, грузинская — к профессиональному патриотизму не сводится, то армянский поэт — патриот и националист профессиональный, такова же и его армянская аудитория, им хорошо друг с другом, они говорят «Армения… Арцах… Арарат» — и плачут. Поэт Сиаманто, скажем, погибший во вторую — и главную — турецкую резню, всю недолгую жизнь с мазохистическим упоением воспевал мучительные казни, имевшие место в ходе первой, 1905 года.

В первый же вечер я оказался в гостях у будущего президента Армении Левона Тер-Петросяна — в весьма скромной квартирке, ставшей, надо полагать, чуть спустя подпольным штабом комитета «Карабах». Жена будущего президента, работавшая на радио, взяла у меня интервью. («Я дал интервью армянскому радио», — смеясь, рассказывал я потом.) Сам Левон в ближайшие дни выкроил несколько часов на то, чтобы познакомить меня с Ереваном и Эчмиадзином. Мы много говорили — Карабах, Сумгаит, — но и помимо этого. Я пригласил Тер-Петросяна выступить в ленинградском Доме писателя в июне, когда он собирался в наш город по научным делам, не без труда уломал разрешить это выступление уже последние месяцы хрюкавшего на своем посту Чепурова, и оно состоялось. Левон приглашал меня в Ереван на январь 1989 года, но случилось землетрясение, произошел арест «карабахцев»… а потом Тер-Петросян оказался у власти. Обо мне он, должно быть, забыл, а я, естественно, не искал продолжения знакомства, лишь издали болея за знакомого руководителя полусуверенного государственного образования и за его дело, хотя порой и не соглашаясь с логикой и вектором избранной Тер-Петросяном стратегии.

(А годы были, повторюсь, для меня самые разгульные и романтические. Позвонив из Еревана подружке и узнав, что ее муж назавтра удаляется на ленинский субботник и у нее высвобождается несколько часов, я скомкал визит и ближайшим рейсом улетел в Питер, хотя именно в субботу Тер-Петросян собирался повезти меня к католикосу.)

Разумеется, многое зависело от отношения к карабахской проблеме и методам ее разрешения, сперва предлагавшимся, а потом и проводившимся в жизнь Тер-Петросяном, — а оно у меня неоднократно менялось. Весной 1988 года, вернувшись из Еревана, я написал статью «После Сумгаита» — вот она и стала моим первым опытом на поприще публицистики. Напечатать ее мне, однако, не удалось, хотя вовсю «ворожил» бывший завзятым армянофилом Дудин. Главный редактор «Невы» — уже демократ, но еще не депутат — Борис Никольский, порядочно поволынив со статьей, так и не решился ее обнародовать. И сегодня я благодарен за это осторожному провозвестнику гласности и одному из соавторов Закона о печати: статья была односторонней, предвзятой, разве что не оголтелой; Тер-Петросяна (и толпившихся у него за спиной радикалов, не склонных ни к логике, ни к рефлексии) в ней было больше, чем меня. Но, конечно, разговоры с сумгаитскими беженцами, страшный любительский видеофильм о резне (за его немногочисленными копиями охотился ереванский КГБ), решимость и, главное, фанатичная уверенность в правоте своего дела Тер-Петросяна и его друзей-интеллигентов — таких же интеллигентов, как я; — упомяну хотя бы Николая Геворкяна из ереванского древлехранилища, вскоре умершего и, возможно, поэтому за пределами Армении не известного, — все это производило, пожалуй, гипнотическое впечатление, подавляя способность к интеллектуальному и нравственному сопротивлению. Тем более, что спор с «карабахцами» на фоне Сумгаита и сразу же после него был бы кощунством, а не имея возможности спорить, ты поневоле проникаешься идеями собеседника. Главная мысль моей неопубликованной статьи заключалась в том, что Карабах необходимо передать Армении, — но не в устранение исторической несправедливости (по этому вопросу я все же со своими тогдашними ереванскими друзьями разошелся), а в качестве кары Азербайджану — и острастки остальным — за сумгаитскую резню. Разумеется, в этих рассуждениях я исходил из незыблемости и всемогущества союзного Центра, а саму резню рассматривал как Центром же и спровоцированную акцию устрашения.