Виктор Топоров - Двойное дно

Но когда ушли «неизбираемые», прихватив с собой «неизбирающих» (то есть фактически лишенных права голоса), выяснилось, что дело вовсе не в национальности, а во власти, в дележке пирога, связанной с властью, хоть и съежился сам пирог при Ельцине до размеров пряника. Да ведь и пряников, как пел Окуджава, все равно не хватает на всех. И тот же механизм, та же машина голосования, которая давила и отсекала «гоев» при Брежневе и Романове с Толстиковым (оправдывая это необходимостью противостояния государственному антисемитизму), вновь заработала на полный ход: оставшиеся в Союзе писатели вновь распались на «своих» и «чужих» — и «чужих» надо было снова отсечь от власти. Гранин передал «контрольный пакет» голосов Владимиру Арро — и тот сместил Чепурова. Потом, проворовавшись и заскучав, Арро решил уйти — и его выбор пал на Михаила Чулаки. За год до того Чулаки «самовыдвинулся» против Арро — и был издевательски ошикан. Теперь — с «контрольным пакетом» — прошел на ура. Но вскоре разонравился Гранину — и тот передал «контрольный пакет» уж вовсе ничтожному и вздорному человечишке. Пишу эти строки не без содрогания: человечишко, лет тридцати пяти, перенервничав, а также перепив, умер в ночь перед решающим голосованием, в результате чего Чулаки сохранил свою должность. И — в изменившейся ситуации — стал более или менее угоден Гранину. Не стану развивать и далее эту тягостную тему; отмечу лишь, что Гранин для питерских писателей-демократов — человек все же несколько чужой, в том числе и — при всем своем еврействе — национально чужой — царь Ирод, но никак не первосвященник. И совсем недавно я прочитал его — возмущенный, разумеется, — но как бы совершенно сторонний отклик на эскапады генерала Макашова. Что ж, он имеет на это право. Он — это Гранин или Макашов? Решайте сами, а на мой взгляд — оба.

Но разве не точно такая же драчка разыгрывается и на том уровне, где управляют страной? Разве не так же одними — и как бы правомерными — мотивами подменяют другие, подлинные и элементарные? И делают это умные, хитрые, злые, жадные и властолюбивые люди (евреи и неевреи), в собственных интересах эксплуатируя вековые общееврейские страхи и фобии. А ну как кто-нибудь столь же солидный и основательный возьмется по сходной методе спаять воедино и выстроить по струнке не евреев, а русских? Или, точнее, все-таки неевреев (русскоязычный нееврей — есть и такая формула русскости). Механизм и этой обратной связи, увы, уже запущен.

Обо всем или почти обо всем этом я писал не раз. Порой не упоминая о собственном еврействе, хотя никогда и не скрывая его. Притом, что своих предков я считаю обрусевшими евреями, а родителей — и еврейского националиста отца, и космополитку мать — русскими. Да и дочь моя, естественно, тоже русская. Мое еврейство сознательно и добровольно (хотя я и осознаю его ущербность по многим и многим причинам, которые читатель найдет в этой книге): я еврей, поскольку ощущаю русско-еврейское национальное напряжение, поскольку рефлектирую на эту тему, поскольку считаю ее исключительно — и, не исключено, катастрофически — важной. Я убежден в том, что русские — складывающаяся (в очередной, в третий или в четвертый раз складывающаяся) нация и что лет через двести все межэтнические трения (и главное из них — русско-еврейское и еврейско-русское) сойдут на нет, а то и исчезнут напрочь. Но сегодня они существуют — и раз так, то я был бы последней сволочью, объявив себя не-евреем. А я — последняя сволочь все же несколько в ином плане.

В конце восьмидесятых питерский Дом писателя резко политизировался. Регулярно проводились какие-то диспуты, на которых оттачивали зубы (оттачивать перья было бы для них занятием в принципе безнадежным) бывшие, а тогда только будущие прорабы перестройки местного розлива — Гордин, Чулаки, Кавторин, только что отпросившийся в бессрочную увольнительную с тайной службы в органах Воскобойников, Нина Катерли и иже с ними. Этих мероприятий на третьем этаже Дома я не посещал, постоянно «прописавшись» на втором — в кафе, — откуда еще не полностью при всех тогдашних гонениях выветрился запах спиртного.

Существовала и другая череда вечеров: один за другим перед нами представали заезжие — московские, разумеется, — знаменитости: Гаврила Попов, Николай Шмелев, забытые ныне Селюнин, Лисичкин и так далее. Дом и Союз писателей уже тогда были небогаты: сменивший Чепурова на посту председателя правления Владимир Арро как истинный демократ и личный друг Собчака греб все под себя, западные спецслужбы подпитывали нас разве что гуманитарной помощью, однако московских гостей надо было принимать по первому разряду. Происходило это так: их приглашал, оплачивая дорогу, гостиницу и все прочее, Концертный зал имени Ленина, а к нам они заглядывали на мимолетный, но престижный чёс рубликов по двести-триста за выступление (только Ельцину собрали, помнится, пятьсот). Рублики передавались в конверте, — и зрячие органы могли бы на этом деле прорабов перестройки крепко прищучить, — но органам в тот период было велено (временно или навсегда, решайте сами) ослепнуть.

На эти вечера я ходил — было любопытно. Понравились мне Попов и Афанасьев, но тогда они нравились всем. Активно не понравился Юрий Карякин, автор гремевшей тогда статьи про грабли, на которые нечего наступать дважды, направленной, если мне не изменяет память, против некоего Юрия Жданова, сына рано умершего сталинского сатрапа. Чем именно не угодил Карякину, которого я знал по жалко-спекулятивным, времен застоя, работам о Достоевском, Юрий Жданов, сказать не возьмусь — должно быть, имелись какие-то личные счеты. Так или иначе, к нам Карякин прибыл поговорить про Нину Андрееву — после ее знаменитого письма «Не могу поступиться принципами» (12.03.88) прошло чуть больше месяца.

Само письмо Нины Андреевой я как-то зевнул — его выход совпал с днем рождения одной из моих бывших жен, завершенным частью компании бурно и в групповую — редкая для меня практика, — а прочитав его несколько дней спустя, лишь пожал плечами: гласность на то и гласность, чтобы каждый мог говорить и писать все, что думает. Общественная же реакция на письмо оказалась панической: те же прорабы принялись одновременно сушить и весла, и сухари. Через три недели Горбачев рассудил по-другому: и прорабы, стремительно просушив импортные штаны, накинулись на горемычную обскурантку.

Карякин выступал на редкость омерзительно, просто на редкость. Позднее я узнал, что он вел себя в различных шестидесятнических ситуациях с немалым мужеством, — но тут неповешенный Муравьев-декабрист внезапно превратился в «Муравьева, который вешает» и с горящими глазами доложил нам о том, как приехал в Технологический институт, в котором преподавала Нина Андреева, как приезжал туда неоднократно, как заявлялся в начальственные кабинеты, требуя, чтобы «сталинистку» немедленно изгнали с работы, и тому подобное.