Виктор Топоров - Двойное дно

Разумеется, это всего лишь сценарий, всего лишь один из возможных сценариев. Будущее многовариантно; оно непредсказуемо даже в основных параметрах, потому что нет правил игры и никем не измерены пределы народного терпения. Но если этот сценарий воплотится в жизнь, то обратная связь юдофобии проявится в полной мере и здесь. И евреи опять станут объектом не только гонений, но и заступничества, но и сострадания. И опять постараются разубедить самих себя и других в том, что и сами вели себя как злосчастная унтер-офицерская вдова, и «порку», самое меньшее, спровоцировали.

Вернусь, однако, к Даниилу Гранину, на еврействе которого я так неожиданно и в общем-то постыдно поскользнулся. А поскользнувшись, постарался впоследствии разобраться в ситуации (благо в свидетелях и осведомителях недостатка не было) — и пришел к симптоматическим, чтобы не сказать символическим, выводам. На примере Гранина и Ленинградской — сначала Ленинградской — писательской организации я выявил механизм (один из механизмов) «взаимовыручки слабых» и перерождение этого механизма в перестроечные и постперестроечные годы.

Ленинградская писательская организация процентов на восемьдесят состояла из явных или замаскированных евреев (или из людей в браке с евреями). Притом, что евреев пускали в Союз писателей не без препон, а некоторых «заворачивали» по многу раз. Когда (сразу же после того, как секретариат СП РСФСР в апреле 1987-го принял меня) Ленинградской организации в порядке эксперимента предоставили право самостоятельного приема, на первом же заседании питерского секретариата были приняты в Союз все эти многолетние страдальцы, и только они — Юрий Голлер, Самуил Лурье и так далее. Чепуров позвонил в Москву Бондареву отчитаться. «Найди в этом списке хоть одну русскую фамилию, хотя бы одного русского человека, так твою мать!» — взвился автор «Тишины», «Берега» и «Выбора». «Знаменская, — не растерялся Чепуров. — Ирочка Знаменская!» — «Из семерых», — подытожил Бондарев и бросил трубку.

(За мой прием в Союз писателей боролись многие, а обеспечили его всего трое — Михаил Дудин, позднее в этом, должно быть, раскаявшийся; референтка СП РСФСР Иванова — мачеха критикессы Натальи Ивановой и, соответственно, жена крупного партийного функционера, правотой моего дела, а точнее — неправотой моих супостатов проникшаяся; и Сергей Михалков, с которым я временно — по одному из браков — оказался в свойстве. Михалков назначил мне аудиенцию, предварительно усмехнувшись: «Наверняка будет проситься в Союз», а разговор начал со слов: «Ну а вы хоть что-нибудь напечатали?» То есть по протекции можно было наверняка вступить в Союз, не напечатав ни строчки. На секретариате, едва речь зашла обо мне, Михалков замахал руками: «Знаю, знаю! Его нужно принять!» И приняли.

После аудиенции у Михалкова, взволнованный, я поехал позавтракать в «Националь». Заказал сто грамм водки — больше тогда не подавали, — какую-то закуску, решил посидеть-подумать. Но тут за мой столик подсадили иностранца с переводчицей, и они (в основном она) принялись оживленно болтать по-английски, что меня взбесило, потому что я поневоле прислушался, а прислушавшись, не знал, как дать им понять, что разумею язык и, соответственно, подслушиваю. Ситуация обострилась, когда я опознал иностранца: это был знаменитый американский драматург Артур Миллер. Переводчицу он, скорее всего, за пару часов до завтрака трахнул, а сейчас в этом явно раскаивался. Кривясь, пил черный кофе, а поблядушка угощалась по полной программе, включая салат «Националь», то есть обычный столичный салат, увенчанный плевком черной икры. Усовестившись в какой-то момент, она намазала эту икру на бутерброд и, протянув его драматургу, сказала: «Help yourself!» Мы с Миллером расхохотались одновременно, после чего за столом не было произнесено ни одного слова. Но и поразмышлять мне не удалось. Тем более что шутку «Михалков поможет мне с тем условием, чтобы я никому не говорил, что мы с ним в родстве» я придумал заранее и успел уже разгласить всем и каждому.)

В Ленинградской писательской организации царила редкая для застойных лет демократия. Кандидатуры в правление избирались общим тайным голосованием, затем правление избирало секретариат, а уже сам секретариат — трех «рабочих» секретарей, включая первого. Обком мог подключиться — и подключался — лишь на последней стадии, «рекомендуя» кандидатуру первого секретаря — но только из числа избранных членов правления. Соответственно, чтобы не допустить назначения первым секретарем какого-нибудь «ужасного человека», а ужасными людьми именовались антисемиты, и прежде всего писатель Сергей Воронин, которому обком как раз благоволил, необходимо было ни в коем случае не пропустить этого человека в правление.

И сделать это — даже при наличии еврейского большинства — было не так-то просто: взаимные интриги, обиды, подсиживания в отсутствие строгой организации ставили необходимый результат под угрозу. Имелись, конечно, маленькие хитрости («не важно, как голосуют, а важно, кто подсчитывает голоса»), но они не всегда срабатывали. Однажды даже случился конфуз: обратившись как раз к Воронину, председатель счетной комиссии критик Александр Рубашкин выразил недоумение и возмущение в связи с тем, что Воронина не избрали. «А чему вы удивляетесь, — неожиданно сказала референтка. — Я же сама видела, как вы вычеркнули его фамилию из половины бюллетеней». Рубашкина исключили из Союза писателей на полгода, а сейчас он время от времени публикует в «Литературной газете» заметки об аморальности нынешней литературной критики. Поминал одно время и меня — но я его от этого отучил.

Организацию еврейского большинства — прежде всего электоральную — взял на себя Гранин. Разумеется, не он объезжал лежачих больных, собирая «голоса по поручению», — на то имелись свои «шестерки», тот же Рубашкин, — но Гранин руководил процессом. Сотня голосов «по поручению», сотня бестолково-верных, всегда голосующих одинаково, по свистку, плюс полсотни прельщенных теми или иными подачками — и победоносное большинство оказывалось сформировано. А раз так, то меньшинству в несколько десятков, а то и в сотню человек можно было не отдавать в правлении ни единого голоса! Собственно говоря, именно эта своеобразно трактуемая демократия и послужила причиной последующего раскола Союза писателей в основном по национальному признаку: ушло меньшинство, которое ухитрились оставить без голоса, а значит, и без прав.

Разумеется, раскол по национальному признаку (хотя речь шла, понятно, не об этом, а о приверженности идеалам демократии; все союзписательские стукачи тут же записались в «прорабы перестройки») стал возможен только при Горбачеве. Но важно и другое — фактически правившие питерским Союзом писателей и в годы застоя евреи — ни еврейства своего, ни самого факта управления старались не выпячивать. Формально организацию возглавлял стихотворец Чепуров — и критика славила его единственно внятную строчку «О человеке надо говорить», уместную как поэтическое излияние разве что в коровьем стаде. Сам Гранин после недолгого сопредседательства (на пару с Дудиным) тоже не «светился», он был вхож и в обком, и, по-видимому, в ЦК, он оставался секретарем правления — но никак не более того. И главное, роль он играл не «верховного раввина», а могущественного, но совершенно стороннего еврейского заступника — на чем, несомненно, и зиждилась его власть.