Виктор Топоров - Двойное дно

Гласность, привнесенная в общество в эпоху горбачевского правления, имела в интересующем нас плане троякий эффект. С одной стороны, государственная юдофобия сошла на нет, обернувшись едва ли не подчеркнутой юдофилией (достигшей своего апогея, конечно, при Ельцине: ночь темнее всего перед рассветом, сказали бы мои друзья из газеты «Завтра»). С другой стороны, гласность не могла не означать и возобновления разговора о роли российского еврейства в истории и в сегодняшней жизни страны, — и надо признать, что разговор этот был начат маргиналами и, соответственно, в свойственном маргиналам истерическом и оскорбительном для затронутой стороны тоне. А несомненная связь этих маргиналов с определенными силами в КПСС и в КГБ оборачивалась — при традиционной еврейской мнительности — погромными ожиданиями. С третьей же, новые — хотя и весьма расплывчатые — правила игры в общественной и особенно в экономической жизни разбередили чисто еврейскую пассионарность (напомню, что речь идет об обрусевших евреях, успевших заново ощутить себя евреями лишь в последние десятилетия).

Обострившиеся межнациональные конфликты не то чтобы развеяли миф о «новой исторической общности — советском народе» (такая общность объективно складывалась, что было насильственно и трагически пресечено), но заставили отнестись к этой общине именно как к мифу. Восстановление дипломатических отношений с Израилем, расширение культурных и религиозных связей (уже помянутые хасиды в Кремле), по существу, имевшее место воссоздание еврейской культурной автономии в рамках СССР — в условиях, когда евреи по-прежнему играли видную роль и в другой, общекультурной, жизни страны, — все это запутывало и осложняло ситуацию, объективно создавая предпосылки для всплеска уже не инспирированной властями, а натуральной юдофобии. И крайне неудачной, на редкость неадекватной превентивной практикой стали постоянные апелляции к угрозе фашизма (при Горбачеве, безусловно, мнимой) — фашизма, на который поспешили списать и нормальную реакцию на уже наметившееся национальное унижение русских (поначалу хотя бы в Прибалтике), и первые проявления государственного подхода к проблемам, вставшим перед страной (русский этатизм — это как-то не по-русски, а вот русский фашизм — в самый раз!), и, разумеется, любые «разборки» по русско-еврейскому вопросу. При этом дала о себе знать уже помянутая в этой главе асимметрия: неадекватность подхода демонстрировали и демонстрируют как численно и интеллектуально незначительные радикалы русского движения, так и все, за редчайшим исключениями, эвентуальные жертвы новых Нюрнбергских законов, отсекая от участия в диалоге здравые силы и тем самым лишая весь диалог возможности здравого развития.

Я нормально общаюсь с антисемитами, в том числе — и с оголтелыми антисемитами. В общении с ними я исхожу из того, что любить меня и моих соплеменников совершенно необязательно, что относиться к нам с подозрением, презрением или страхом скорее естественно, чем неестественно; что точно те же чувства испытывают едва ли не все и по отношению к случайному спутнику в купе, соседу по коммунальной квартире, новенькому в классе или во дворе и так далее. «С мужем живи, а голу жопу не кажи» — гласит пословица, и смысл ее вовсе не в асексуальности или чрезмерной стыдливости.

Ксенофобия — чувство, не вызывающее особых симпатий, но естественное; право на ксенофобию (а значит, и право на антисемитизм) следовало бы записать в Декларацию прав человека. Насильно мил не будешь. «Общение поверх барьеров непонимания, но подразумевающее наличие этих барьеров», — как изящно, хотя и совершенно в другой связи, сформулировал молодой Аверинцев. Более того, с явным антисемитом еврею иметь дело куда легче, чем с тайным. Как, впрочем, и любая явная вражда лучше тайной, а при случае не отменяет и союзничества между явными врагами против кого-нибудь третьего, кого они оба ненавидят еще сильнее, — вспомним хотя бы отечественную политику.

Но, конечно, явные антисемиты ведут себя в моем присутствии сдержанно. А раскрываются передо мной — в задушевных беседах, в пьяном или любовном общении — люди, своего антисемитизма стыдящиеся. Или, вернее, стыдившиеся. Или, еще точнее, лишь в самые последние годы втайне (и с ужасом) обнаружившие, что они, оказывается, терпеть не могут евреев. Ни на телеэкране — а там только евреи. Ни на службе — где они теперь потихоньку «выкуривают» неевреев. Ни в политике, хотя, конечно, в политике…

Весной 1998 года ехал я дневным поездом в Москву. Пьяный мужик в коридоре шумно разглагольствовал: «Одни евреи в правительстве! Одни евреи! И в Думе тоже! Дали им русского парня Кириенко — так и того не пускают! Явлинский не пускает, еврей, коммуняка поганый…»

И я вспомнил, как весной 1993 года пришел к матери в больницу. В Мариинскую больницу, славящуюся прекрасными врачами и чудовищными бытовыми условиями. Постельное белье, посуду, не говоря уж о еде и лекарствах, — все надо было приносить из дому. Но мать хотя бы лежала в палате (на шестерых), а убогими койками был заставлен и весь коридор кардиологического отделения. В коридоре лежала и одна особенно бесприютная и, чувствовалось, одинокая старушка. И одиночество свое она скрашивала беспрерывными разглагольствованиями (а дело происходило как раз перед референдумом с пресловутым «Да-Да-Нет-Да»):

— Нет, я проголосую за Ельцина! Только за Ельцина! Чтобы погнал он демократов, устроивших нам такую жизнь, к гребаной матери!

Справедливости ради отмечу, что гарант собственной несменяемости ухитрился выполнить и этот наказ…

Попытка реализации либерально-рыночной утопии — и ее крах; режим «холодной оккупации» — и порожденное им чувство протеста; вынужденная люмпенизация целых слоев населения, включая интеллигенцию; ощущение безысходности, преодолеваемое лишь при помощи иррациональных подходов; существование в режиме отсроченной катастрофы; да и многое другое, с чем каждый из нас сталкивается в последние годы, — все это создало в обществе новую напряженность — социальную прежде всего, но также национальную и межнациональную. Евреи (и те, кто ощущает себя таковыми, и те, кто всего лишь рассматривает себя и своих близких как неизбежные жертвы грядущих утеснений и репрессий) сделали в массе своей капиталистический, «демократический», проельцинский выбор (имея в виду Ельцина образца 1992–1994 гг.), волей-неволей — а точнее, с великим энтузиазмом! — взяв на себя тем самым часть ответственности за общегосударственные и социально-экономические метаморфозы самого пагубного свойства. Огромную часть ответственности.

И в очередной раз проявили национальную беспечность — хотя бы потому, что эту ответственность рано или поздно возложат только на них. Хотя бы потому, что власть, мутируя, чтобы удержаться на краю пропасти, отречется от них. А исчерпав западные кредиты и разобиженно хлопнув железной дверью, отречется тем более. И, словно бы внезапно прозрев, «удивится» еврейскому засилью — и укажет на него как на истинный источник всех бед. И, сомкнувшись с оголтелыми юдофобами из радикалов националистического движения, сможет не только устоять, но и вновь оттереть от государственного руля здоровые и ничем себя не скомпрометировавшие силы. Хотя, конечно, откуда они — такие силы — возьмутся?