Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Такой ответ не удовлетворил девушку. Куда интереснее было бы стать священником. Тогда она не думала, что не она первая и не она последняя высказывает такое пожелание. Лет десять спустя ей пришлось слышать, как шестилетняя девочка повторила ту же мысль в более категоричной форме:

– Буду или владыкой, или отцом Константином!

Для Наташи подобные разговоры были еще слишком серьезны, и, присутствуя при них, она чаще всего занималась приведением в порядок (вернее, в беспорядок) отцовских волос и бороды. Ей больше подходили вопросы, поднимавшиеся по утрам в сторожке. В 1920–1922 годах было запрещено преподавание Закона Божия в школах, но о частных занятиях ничего не говорилось, и отец Сергий, за час до начала уроков в школе, занимался с желающими в сторожке. Частенько он брал с собой Наташу, которая и по возрасту, и по развитию была ближе к этим ученикам. Занятия проходили оживленно, отец Сергий больше заботился не о том, чтобы ученики уроки заучивали, а о том, чтобы до них доходила суть его объяснений. И иногда его вопросы проникали в глубину детского сердца.

– Как быть, – спросил он однажды, – если вы еще не помолились утром, а мама уже горячие лепешки подала?

Такой вопрос стоил десятка проповедей. Все, конечно, понимали, как ответить на этот вопрос: невзирая ни на что, следует молиться внимательно и не торопясь. Но горячие лепешки! Только в возрасте восьми – двенадцати лет можно ясно представить, какой это соблазн. Впрочем, и у взрослых тоже есть у каждого свои «горячие лепешки».

Пришлось как-то Наташе выдержать искушение и посерьезнее.

Время от времени в школе силами учителей и примыкавшей к ним молодежи ставились спектакли. Пьесы выбирались случайные, по большей части довольно легкомысленные и без особых художественных достоинств. Отец Сергий обычно говорил о них:

– Это все ерунда. Вот если бы поставили Гоголя, «Ревизора» или «Женитьбу», тогда можно бы и Наташе пойти. И Наташа привыкла к мысли, что, когда поставят Гоголя, она пойдет на спектакль. Как на грех, «Женитьбу» поставили накануне Крещения.

На этот раз даже Юлия Гурьевна заколебалась.

– Сергей Евгеньевич, может быть, можно Наташе один-то раз, в виде исключения, сходить? – не то задала вопрос, не то попросила она. – Очень уж она ждала.

– А ты сама как думаешь? – обратился отец Сергий к дочери.

Как думаешь! Ведь так хотелось бы пойти! Если бы папа просто не пустил ее, возможно, Наташа бы и заплакала. Но он спросил: «Как думаешь?» А тут и думать-то особенно нечего. Вполне ясно, что, как бы ни хотелось, ответ может быть только один: «Нельзя!»

Как-то отец Сергий, выйдя из дома, увидел, что Наташа с подругами занялись «важным делом»: дразнили соседнего мальчишку, маленького толстенького Терешку. Они с увлечением прыгали вокруг него и напевали:

– Терька-дурак! Повадился в кабак!

Отец Сергий нахмурился. Наташа, во-первых, дразнилась, во-вторых, кричала: «Дурак», а это слово он еще несколько лет назад распорядился «вычеркнуть из лексикона». Это был один из немногих случаев, когда улица победила его. Несколько времени дети выполняли распоряжение отца, но вскоре находчивый Костя придумал удобный вариант: дети стали говорить друг другу: «Ты то слово, которое папа велел вычеркнуть из лексикона». Потом, понемногу, с осторожностью, «то слово» опять начало, хоть и редко, появляться в лексиконе, а вот сейчас Наташа кричала его на всю площадь. Да не просто кричала, а дразнила малыша.

Отец Сергий остановился и позвал:

– Наташа, поди сюда! А когда она подошла, сказал тихонько:

– Не надо, нехорошо!

Как это ни странно покажется со стороны, от этих слов Наташа почувствовала даже гордость: папа дал ей прямое распоряжение, сам сказал: «Нехорошо!»

– Пойдемте еще как-нибудь поиграем, – позвала она подруг. – Папа не велит дразниться. Всякие бывают неприятности. Однажды Наташа перешибла дверью ногу цыпленку. Он заболел, и его несколько дней держали в комнате. Этот «больной» захотел выскочить в открытую дверь, в которую вихрем ворвалась Наташа, и конечно, пострадал. Да еще и Наташе доставил несколько неприятных переживаний.

– Кто-то цыпленку ногу перешиб, – сказала через некоторое время Юлия Гурьевна. – Наташа, ты не знаешь кто?

– Не знаю.

– А не ты?

– Я нечаянно. Бежала, а он подскочил. Я и не видала. Бабушка внимательно посмотрела на девочку.

– Всегда нужно говорить правду, Наташенька, – сказала она. – Если ты сделала это нечаянно, тебя никто ни бранить, ни наказывать не будет. Но нужно говорить правду.

Эти короткие разговоры надолго запоминались, оставляя след в характерах детей, направляя их воспитание именно потому, что слова эти всегда подтверждались делом. А был один случай, в нескольких словах объяснивший юной воспитательнице Соне (ей тогда было шестнадцать лет) одну основу воспитания, которой придерживались отец Сергий и Юлия Гурьевна.

Раз вечером Наташа что-то раскапризничалась. Соня, из-за требования которой разгорелся сыр-бор, попробовала добиться своего, попробовала успокоить девочку, потом пригрозила:

– Если ты не перестанешь плакать, я с тобой весь вечер не буду разговаривать.

Наташа продолжала плакать. Плач становился все жалобнее.

– Все на меня, все на меня, – всхлипывала она.

Соня, знавшая, что сестренка употребляет эти слова только в моменты крайнего расстройства, не выдержала и обратилась за советом к бабушке:

– Я знаю, ей сейчас кажется, что ее никто не любит.

Как же мне быть? Юлия Гурьевна сама разволновалась.

– Нельзя сейчас заговаривать, раз ты обещала молчать, – дрожащим голосом сказала она. – А на будущее помни, как сказал Спаситель: Да не зайдет солнце во гневе вашем (Еф. 4: 26). Ты, конечно, на нее не сердишься, а все-таки, когда грозишь чем-нибудь, нужно быть осмотрительнее.

Описанные в этой главе не столько события, сколько чувства и настроения, в основном, относятся к периоду 1920–1925 годов. Через полтора-два года после смерти Евгении Викторовны у отца Сергия время от времени начала вырываться фраза:

– Видите, детки, как Господь пожалел нашу маму. Как ей терпеть было бы тяжело. Она не только за себя, а за всех нас страдала бы, а мы за нее.

Шел голодный 1922 год. О нем нельзя говорить мельком, между прочим, нельзя вырвать без связи один-два факта и промолчать об остальных. Если писать обо всем подробно, о фактах и переживаниях, этого хватит на целую большую книгу. Беда в том, что, если бы и хватило сил и уменья написать ее – а чтобы по-настоящему сделать это, нужно иметь недюжинный талант, – все равно у этой книги мало бы оказалось читателей, слишком бы она была тяжела. Да и не хватит ничего, ни уменья, ни сил. Такое два раза нельзя переживать, сердце не выдержит.