Александр Королев - Илья Муромец

И все-таки необходимо отметить, что П. И. Рябинин-Андреев и М. С. Крюкова были последними сказителями с полноценным и богатым былинным репертуаром. Просто на их судьбе и творчестве отразились запросы времени, которые они чутко уловили, в результате добившись в какой-то момент жизни огромного успеха как в среде ученых, так и у обычных слушателей. Тем обиднее было разочарование в Крюковой, тем беднее, сравнительно с Рябининым-Андреевым, показался репертуар исполнителей былин, с которыми фольклористам довелось работать после его ухода из жизни. Исследования, проведенные собирателями из МГУ, Пушкинского Дома и Карельского филиала АН СССР в середине — второй половине 1950-х годов в районах традиционного распространения былинного эпоса, своими результатами расстроили, хотя особенно и не удивили. В раздавленном оккупантами Заонежье жизнь постепенно наладилась, но традиционный уклад исчез. Развитие лесной и лесоперерабатывающей промышленности, приток переселенцев в обезлюдевшие районы, нуждавшиеся в рабочих руках, влияние близких Петрозаводска и Медвежьегорска, бегство молодежи из «скучной» деревни в город — всё это стало дополнительными факторами, разрушавшими в послевоенный период северную русскую деревню. Собирателям с трудом удалось отыскать здесь несколько стариков и старух, способных исполнять былины. Даже на Пудоге, куда оккупанты не дошли, в новых экономических условиях ситуация с эпическим фольклором не радовала. Правда, в северных районах ситуация была лучше. Порадовало удаленное Кенозеро, на фоне окружающего забвения былин показавшееся «фольклорным оазисом». {520} В окрестностях Каргополя (места кончины А. Ф. Гильфердинга) — на озере Лаче, Лекшм-озере и близ Ошевенского погоста — удалось обнаружить лишь жалкие остатки когда-то процветавшей здесь былинной традиции. Сравнивая результаты своих изысканий с теми, которые получили в свое время в этих же местах П. Н. Рыбников и А. Ф. Гильфердинг, советские ученые слишком явно видели, что сравнение не в пользу современности: «Если Гильфердинг за два месяца нашел 73 сказителя и записал 318 былин, то собиратели Московского государственного университета за четыре года на более обширной территории (от Заонежья и Выгозера до Ундозера и озера Лача), работая двумя-тремя отрядами, каждый численностью от 6 до 10 человек, встретили всего 82 сказителя и записали 185 былин, причем преимущественно в отрывочных формах». {521} Печальной оказалась ситуация и на Средней Печоре. Уже во время войны (летом 1942 года), когда в эти места силами сотрудников эвакуированного Петрозаводского государственного университета и Педагогического института Коми АССР была организована экспедиция, имевшая условное название «По следам Н. Е. Ончукова и А. М. Астаховой», выяснилось, что здесь «былины отжили свой век. С большим трудом фольклористы отыскивали стариков, сохранивших в своей памяти хотя бы несколько сюжетов. Это был закат былинной поэзии и даже давно наступившие сумерки». Это была «поэзия для немногих. Былины исполнялись престарелыми сказителями и как воспоминание о когда-то петых ими „старинах“». {522} «Жизни» в этом исполнении не было. Правда, даже в 1950-х годах на Средней Печоре все-таки удалось послушать живое исполнение былин, но общая тенденция к неизбежному близкому угасанию здесь эпоса была слишком понятна (за два года работы ученых было записано всего 35 былинных текстов). {523} На Мезени, в тех самых местах, где А. Д. Григорьев за полвека до того обнаружил широкое и повсеместное распространение былин, члены экспедиции 1958 года застали следующую картину: «Былины в местах, обследованных экспедицией, встречались очень редко. Полный хороший текст записать было почти невозможно, несмотря на весьма тщательные поиски, проводившиеся всеми участниками экспедиции (спрашивали о старинах, называли былинные имена, вспоминали знатоков былин, отмеченных А. Д. Григорьевым, и т. д.). Упоминание имен и фамилий людей, давно умерших, но известных приезжим, оживляло беседу, односельчане вспоминали, старались помочь в поисках былин, но результаты оказывались ничтожными… Большинство записей 1958 г. представляют собой отрывки, прозаические пересказы. Сказителей, которые могли бы рассказать несколько полноценных былин, обнаружить не удалось. Больше двух-трех сюжетов не знает никто, ни один текст не достигает 200 стихов, тогда как в записях А. Д. Григорьева встречаются былины, достигающие 450 стихов (былины в 300 стихов не редкость), многие сказители в его время хранили в своей памяти и могли исполнить до десяти сюжетов. Из живого бытования в наше время былины ушли совсем. Иногда лишь отрывки былины пелись во время работы, на праздниках как песни (главным образом, отрывок, рассказывающий о пире у князя Владимира), да пересказы былин прозой передавались детям как сказки. Значительно беднее оказался и сюжетный состав записей 1958 г.». {524} На Мезени тогда зафиксировали существование всего десяти сюжетов (или, по самым оптимистичным подсчетам, — четырнадцати). Как и на Печоре, здесь нашли всего 35 былинных текстов, и только 15 из них — законченные, остальные — фрагменты или сказки на былинные сюжеты. {525} На Терском берегу Белого моря былины исчезли почти полностью.

Даже в тех местах, где, как в отдельных районах Пудожья и Кенозера, ситуация с былинами казалась лучше, исследователей не покидало ощущение, что исчезновение здесь эпоса — вопрос ближайшего времени. Нигде собирателям не удалось послушать ни одного сказителя с богатым репертуаром былин, исполнителями были слишком пожилые люди, знавшие очень небольшое количество былинных сюжетов, почти лишенные слушателей и не имевшие продолжателей. Молодежь старинами больше не увлекалась — они казались неинтересными, а потому скучными. Чтение, ставшее после ликвидации неграмотности в СССР любимейшим способом проведения гражданами досуга, убивало былинную «живую старину». О любви к чтению как о причине «выведения» сказителей и потери интереса к старинам у «младшего поколения» предупреждал А. В. Маркова уже Гаврила Крюков. Парадокс заключается в том, что когда-то именно скука, вызванная местными способами промыслового хозяйствования, была одной из главных причин сохранения былин на Русском Севере. Но теперь в СССР было, помимо интересной литературы, еще и радио (а позднее появится телевидение!). Какая уж тут скука?!

Срок, в который укладывалась продолжительность бытования «живой старины», таким образом, был ограничен продолжительностью жизни стариков и старух, еще способных что-то вспомнить об Илье Муромце и Добрыне. Но то, что удавалось извлечь из памяти, не радовало ни тех, кто вспоминал, ни тех, кто записывал. Из 185 былинных текстов, записанных в Заонежье в 1956–1959 годах, оказалось «полных былин — 39, представляющих собой начало текста — 17, былин в отрывках — 16, прозаических пересказов — 113». При этом, как впоследствии отмечал участник экспедиции Ю. И. Смирнов, «состояние эпической традиции резко менялось в худшую сторону буквально у нас на глазах. В 1962 г. собиратели МГУ записали: полных былин — 9, былин в отрывках — 5, прозаических пересказов — 35». {526} На Мезени, Печоре и Терском берегу соотношение было то же, если не хуже. Взявшись было бодро исполнять начало — какую-нибудь любимую сцену пира у князя Владимира, сказитель вдруг понимал, что не может вспомнить продолжения, и с грустью констатировал: «Тут и всё, больше не знаю». И добавлял, извиняясь: «Раньше знал, да забыл». Больше с него взять было нечего — далеко не каждый станет в условиях отсутствия слушателей, в одиночку, сам для себя, вечерами «сказывать» былины, удерживая их таким способом в памяти. Теперь встреча со сказителем, который даже не поет, а, обладая чувством стиха, именно «сказывает» старину, была удачей — часто исполнители вообще переходили на прозу, рассказывая былину как сказку. Никто уже ничего не сочинял, как это было модно раньше, — теперь честно старались удержать в памяти то, что когда-то давно услышали. Как видим, не всегда удавалось и это. Избавившись от довоенных иллюзий по поводу неизбежного расцвета эпоса при социализме, ученые с грустью констатировали: «Если в 20–30-х годах неумеренное сочинительство являлось показателем деградации — болезни былин, то полное отсутствие его — показатель смерти живого творческого процесса». {527}