Александр Королев - Илья Муромец

Известно, что сказки об Илье Муромце существовали у финнов, латышей, чувашей, якутов, к которым они перешли от русских. А. Н. Веселовский привел ряд сказаний об Илье Муромце, распространенных среди финнов. В одном из них говорится, что пророк Илья ( Elyas ) девять лет был сиднем и «молитвы о нем благочестивых родителей были напрасны». Илья был исцелен голосом, прозвучавшим из-за двери их дома. За дверью никого не оказалось (в другом варианте за ней стоял Христос), и потрясенный отец Ильи объявил сыну, что тот «божеского рода». В чувашской сказке об Илье-сидне он назван «богом». Он уехал на небо и теперь гоняет и бьет «шайтана». {329} В московской губернии в середине XIX века крестьяне объясняли громовые раскаты поездкою Ильи Муромца на шести жеребцах по небу. {330} В. Ф. Миллер собрал более двадцати сказок (русских и инородческих), в которых наблюдается смешение двух героев. {331} Но и в былинах ощущается влияние народных легенд об Илье-пророке — чего только стоит присутствующий в сюжете о столкновении Ильи со станичниками-разбойниками мотив о дубе, который Илья разбивает на мелкие куски своей стрелой!

Считается, что после Крещения Руси в народных поверьях на Илью-пророка перешли черты бога-громовника Перуна. Произошедшее в свою очередь смешение Ильи Муромца с Ильей-пророком привело к тому, что в XIX веке среди исследователей, принадлежавших к так называемой «мифологической школе», возникла уверенность, что Илья Муромец — это и есть Перун! Мир былин сразу окрасился новыми, мифологическими красками. Пиво, которое по совету калик пьет Илья-Перун, — и не пиво вовсе, а «старинная метафора дождя». И вовсе не сиднем он сидит, а скован зимней стужей, «пока не напьется живой воды, т. е. пока весенняя теплота не разобьет ледяных оков и не претворит снежные тучи в дождевые». И Соловей — вовсе не разбойник, а олицетворение «демона бурной, грозовой тучи», который шумит, как буря. {332} И не просто шумит, а «застилает дорогу» к Красному Солнышку — князю Владимиру, к которому стремится Илья-Перун. {333} А Соловей-разбойник, сидящий на деревьях, — это вообще, может быть, «какой-нибудь Дидилад, божество бортников-древолазов». {334} Или вот другой образ. Калики — это, конечно, «дожденосные ветры, отпаивающие громоносца и молниеносца» Илью-Перуна (а заодно и скандинавского Тора). А борется громоносец-молниеносец с великанами-тучами; отсюда понятно, что Горынинка (мать Сокольника) — это туча, а Сокольник — тоже молниеносец, но младший, или просто молния. Поэтому-то богатыри и съехались, «как гора с горой и туча с тучей». А Святогор — это исполинская туча-гора. {335} В общем, все былинные персонажи — это какие-нибудь «остатки мифических выражений» (определение «мифолога» О. Ф. Миллера).

Я вовсе не считаю, что в трудах представителей «мифологической школы», столь когда-то популярной и имеющей сторонников по сей день, не было никаких удачных находок. Вовсе нет! В известной степени приведенное выше интересное заключение В. Я. Проппа о Соловье как о страже у входа в «иной» мир — тоже дань «мифологической школе». Но вот то, что касается образа Ильи Муромца, представляется поставленным с ног на голову. «Мифологи» считают, что Перун перешел в Илью-пророка, а тот уже воплотился в Илье Муромце, чей образ снизился до уровня обычного человека, пусть и богатыря. Как видим, все было не так. На существующий уже образ Ильи Муромца наложились черты Ильи-пророка, который действительно многое почерпнул у Перуна.

Но вернемся к мемуарам Лассоты. Итак, нам остается зафиксировать только, что в конце XVI века в Киеве были популярны истории о богатырях князя Владимира, а самый знаменитый из них, известный в России как Илья Муромец, здесь прозывался Ильей Моровлином. Необходимо заметить, что подобное именование не было случайностью или ошибкой Лассоты. До нас пошла вестовая отписка оршанского старосты Филона Кмиты Чернобыльского, направленная Остафию Воловичу, кастеляну Троцкому «из Орши, 1574 года, августа 5 дня». Это время для Польши и Литвы, только-только окончательно объединившихся в одно государство, было неспокойным. Россия явно побеждала в бесконечной Ливонской войне. Уже в 1563 году войска Ивана Грозного заняли Полоцк, и положение приграничной Орши стало более чем уязвимым. Боевые действия, к счастью для оршанского старосты, активно в них участвовавшего, часто прерывались переговорами и перемириями. В 1572 году умер король Сигизмунд-Август, со смертью которого пресеклась польская династия Ягеллонов. Выходом из втянувшегося кризиса могло стать избрание на престол Речи Посполитой Ивана Грозного или его младшего сына Федора. По крайней мере, об этом начались межгосударственные консультации, и в войне вновь наступило затишье. В конце концов «русский проект» не прошел — властный православный царь не устроил поляков. В 1573 году большинство на сейме высказалось в пользу Генриха Анжуйского, брата французского короля. Прибывший в начале 1574 года в Польшу Генрих недолго здесь выдержал. Привыкшему жить широко французу категорически не нравилось свалившееся на него разоренное государство — во дворце царила такая бедность, что иногда нечего было приготовить к обеду. Вскоре, узнав о скоропостижной смерти брата, Генрих тайно покинул опостылевшую Речь Посполитую и примчался в Париж, намереваясь стать королем Франции. Растерявшийся польско-литовский сейм вновь начал дипломатическую игру с Москвой, в общем бесперспективную. Над вконец обанкротившимся государством, как принято в таких случаях говорить, сгущались мрачные тучи.

Вот в этих-то условиях Филон Кмита Чернобыльский и написал письмо своему «государю», «панской милости» Остафию Воловичу. Пересыпая речь поговорками, он жалуется в нем на тяготы, на усталость от войны, запустение и бегство людей; его волнуют неясные будущие перспективы. Чего после исчезновения француза ждать? «Мы от ворот, а он дирою вон». Старосту возмущает дело «неслыханное от веку» — «помазанцу божему тым способом од подданых воих уехати!». В общем, «див божий и страх божий», и «не вымовить, не выписать того человек не може». Язык старосты сочный: «И кашы не хочу, и по воду не иду!», «ожогшыся на молоце, велено на воду дуть», «бог и слепому очы отворит». И что теперь с Москвой? Ждать оттуда посланцев или ехать к «вашей панской милости» в Вильну? Последний вариант Кмите явно нравится больше. О себе он пишет: «Нещасный есьми дворанин, згиб есьми в нендзы, а больш з жалю: люди на кашы переели кашу, а я з голаду здох на сторожы! Помети, боже, государю, грехопаденье, хто розумеет!» И наконец, новое сравнение, для нас самое любопытное: «Во прийдет час, коли будет надобе Илии Муравленина и Соловья Будимировича, прийдет час, коли будет служб нашых потреба!» Ну а далее — опять жалобы и просьбы о помощи. {336}