Фрэнси Эпштейн - Война Фрэнси

В отличие от Освенцима, охранниками здесь были старые члены Вермахта, которые не могли служить на фронте. Были среди них и честолюбивые фанатики, чрезвычайно серьезно относившиеся к своей службе и очень неприятные. Но большинство были куда менее злобными, чем эсэсовцы, которых они и сами боялись.

Ранним утром в лодке было прохладно, и А-4116, пытаясь хоть немного согреться, прижалась к трубе. Ее безуспешные попытки зажечь сигарету на сильном ветру рассмешили одного из мужчин, управлявших старой посудиной.

— Сразу видно, что ты не моряк, — произнес он и показал ей, как одним движением руки зажечь и спичку, и сигарету.

Потом он спросил, кто они и откуда. Как только он услышал, что они еврейские заключенные, его дружелюбие иссякло и он поспешно удалился.

С воды было видно, какая разруха царила в этом некогда прекрасном городе. Целые кварталы лежали в руинах. Дым от горящих после бомбардировки нефтяных цистерн поднимался к небу. За речной оградой возвышался нетронутым богатый пригород Бланкенезе, целостность которого казалась странной. Лодка причалила к нефтеперерабатывающему заводу «Эрдоль», и рабочие сошли на берег. Заключенным выдали лопаты, столько, сколько нашлось, и приказали стаскивать обломки, оставшиеся после авианалета, в большую кучу. Кроме того, в случае обнаружения любого подозрительного предмета было приказано докладывать о нем охранникам, и, если бы это оказался неразорвавшийся снаряд, они должны были вызвать русских военнопленных, чтобы те разобрались с ним.

Завод по переработке нефти продолжал работать, хотя множество зданий и танкеров были разрушены. Там трудились рабы со всей оккупированной Европы. Среди военнопленных больше всего было французов и русских. Последним приходилось особенно тяжело: они явно голодали и ходили в рваных лохмотьях, которые некогда были их униформой. Слишком забитые, они ни с кем не разговаривали, а охранники обращались с ними ужасно жестоко.

Остальные были гражданскими, попавшими на принудительные работы со всего света. Общение с французами завязалось быстро, стоило только выждать момент, когда охранники отвернутся, или обратиться к ним в уборной, где для удобства общения была отодвинута одна из планок. Вскоре это стало поводом для пространной беззлобной тирады баварского охранника, который никак не мог взять в толк, что можно так долго делать в уборной:

— Что эти девушки там так долго делают? Когда я хочу отлить, я несусь туда, как молодой олень, делаю все дела и пулей обратно. Но кто поймет этих женщин?

Поскольку у французов был богатый опыт общения с системой, они сразу поняли, что к чему, и по мере возможности помогали нам. Они были в несравненно более выгодном положении, чем мы, потому что согласно положению Женевской конвенции, имели право получать из дома посылки и деньги. А еще они не боялись помогать, тогда как все гражданские тряслись перед солдатами в немецкой форме. Работники-немцы не обращали ни на кого внимания, а в случае столкновения с иностранцами или заключенными считали своим долгом отвернуться и смотреть в другую сторону.

Работа была тяжелая, особенно для тех женщин, которые прежде и лопаты в руках не держали. Несколько дней ушло на то, чтобы приноровиться забрасывать обломки прямо в кузов грузовика, а некоторые так этому и не научились. А-4116 работа даже нравилась, а как только она освоила это дело, окружающие стали пенять ей на то, что она работает слишком усердно. Но ее беспокойной натуре было проще работать, чем опереться на лопату и размышлять о прошлом или туманном будущем. Кроме того, так было теплее.

Сбор и погрузка битого кирпича были ничуть не легче. От кучи обломков до грузовика выстраивалась цепь, и люди из рук в руки передавали друг другу осколки. Через час пальцы у всех были в крови.

В полдень, когда подъехал грузовик «Национал-социалистической народной благотворительности» с цистернами густого супа из турнепса и картошки, объявили перерыв. Ужасный на вкус, он был горячим и давал чувство сытости, по крайней мере, на несколько часов. По сравнению с Освенцимом — значительное улучшение.

Утром Китти подружилась с французом, который позже незаметно передал ей кусочек хлеба и записку, в которой обещал принести еще больше на следующий день, если она встретится с ним в уборной. Это был улыбчивый парижанин по имени Пьер, который подмигивал ей каждый раз, когда проходил мимо. В шесть вечера дали свисток, и измотанная колонна поплелась обратно к лодке. Так ушел восторг последних дней.

По возвращении заключенные выстроились в огромную очередь за миской жидкого супа и кусочком хлеба, съев которые девушки без сил повалились на койки, проклиная больные ноги и ноющие мышцы. Бруно и его друзья уже столпились в ожидании у своих окон, и предыдущая ночь повторилась в немного более спокойном тоне. Утром он видел, как А-4116 дрожала на appell, поэтому на этот раз он перекинул ей свитер.

Она написала ему письмо, в котором поблагодарила за все подарки и очень трогательное предложение, но сообщила, что с браком все не так просто, поскольку, насколько ей известно, она все еще замужем. Говорить правду было рискованно — так можно было лишиться помощи Бруно, которая была ей очень нужна, но искренность его письма не оставляла ей выбора. Он воспринял эту новость философски, решив отныне относиться к ней как к сестре, и между ними завязалась крепкая дружба.

Бомбардировки повторялись каждую ночь в одно и то же время, с той лишь разницей, что теперь с первыми звуками сирены женщин поднимали с коек и гнали в подвал, который служил бомбоубежищем. Он был скошен к воде, и, поскольку с приливами и отливами она то поднималась, то опускалась, подвал частенько был наполовину затоплен. Там было холодно, женщины дрожали, сидя на земле в кромешной тьме, а у них по ногам то и дело пробегали крысы. Сверху доносились только звуки взрывов, и здесь, в подвале, одна мысль о том, как они выберутся в случае прямого попадания, страшила их куда больше, чем если бы они пережидали бомбежку наверху. Сестры ненавидели подвал и, если удавалось, просто прятались под койками.

Единственным преимуществом подвала было то, что он был связан арочным проходом, во время прилива полностью уходившим под воду, с другими зданиями. Это открыло удивительные возможности в период отлива, который длился несколько недель.

А тем временем жизнь вошла в привычное русло. Благодаря французам и итальянцам непреходящий голод немного затихал. Все ворчали из-за недосыпа, и остатки вежливости и уважения отошли на второй план.

Зависть к женщинам, у которых были ухажеры-иностранцы, со стороны тех, у кого их не было, усилила напряжение, и язык их общения превратился в грязный, трущобный, жаргонный. Это привело к разделению девушек на группы от двух до шести человек. Они называли себя коммунами и присматривали за своими участниками. Ожесточенные споры между этими группами были в порядке вещей.