Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Однажды в кабинет следователя вошел более высокий чин — полковник — и спросил его, как я себя веду. Следователь ответил, что я веду себя очень плохо, что я не «раскалываюсь». Полковник посмотрел на меня с отвращением (это был человек лет сорока, в его выпуклых глазах мне привиделся призрак моей смерти) и сказал, что они меня изведут, уничтожат, и что я недостаточно ясно себе представляю, куда я попал. В подтверждение своих слов он дважды ударил меня по уху. В голове зазвенело. Оглушенный, я с трудом устоял на ногах, а полковник спокойно обратился к следователю и сказал ему шепотом: давай пошли в буфет!

С тех пор следователь бил меня каждый день. (Когда кончилось следствие, я насчитал на своем теле 15 кровоподтеков и ран от его побоев.) В десять вечера мы ложились «спать», но через полчаса, только сомкнешь глаза, уже слышно, как открывается дверь, входит солдат и спрашивает, чья тут фамилия начинается на букву «пэ». Я с трудом приподнимаюсь и отвечаю: «Я». Мне нужно назвать имя, отчество и фамилию. Он спрашивает:

— Очки есть? Одевайтесь!

Я одеваюсь, и мы спускаемся на второй этаж, в кабинет № 1, где «работает» мой следователь.

18.5.57 — …Изо дня в день, кроме субботних вечеров, с половины одиннадцатого или с одиннадцати ночи до пяти часов утра я проводил в этой страшной комнате за столом для арестантов. Вначале следователь заставлял меня самого писать о своей вине, о всех своих грехах и преступлениях. Понятно, что у меня не было никакого материала для сочинений, потому что ни я, ни мои товарищи не совершали преступлений. Все, что я писал, следователь тут же, на моих глазах, рвал. Затем следовали удары, вопросы, избиения. В пять утра меня возвращали в камеру, и я падал на свою койку, погружаясь в тяжелый сон. Но в шесть уже был «подъем». Иногда мне приходилось спать только полчаса. Так продолжалось много месяцев — полчаса в сутки.

…Из Риги приехала певица — исполнительница народных песен на идиш — Клара Вага. Она пела красивые песни, которые я слышал впервые. Особенно много песен было на музыку Бергольца. Кто этот Бергольц — не знаю. В театре мне встретился какой-то странный человек, производивший впечатление немного «тронутого»: в тех местах песен, где упоминалось гетто, он заливался слезами.

22.5.57 — …Когда я вспоминаю о девяти месяцах моего следствия, я думаю о них, как о самых худших месяцах моей жизни. Было плохо и горько! Спустя месяц после начала следствия мой следователь написал первый протокол и предложил мне его подписать. Теперь я понимаю, что это был пробный камень. Он хотел узнать, придаю ли я значение написанному. Были арестованные, подписавшие протоколы без сопротивления.

Мой протокол был написан следователем от руки, и в нем был только один вопрос и один ответ. И вопрос, и ответ были выдуманы — между прочим, как и во всех последующих протоколах. Хотя протоколы были написаны в форме вопросов и ответов, на самом деле не было ни вопросов, ни ответов: эти протоколы были, главным образом, творчеством самого следователя. Эта работа была не из легких. Как мне потом стало известно, наша «группа» состояла из семи человек и стукача (в протоколах стукач также был одним из членов «преступной группы»). Члены группы были «артистами» трагедии, а следователь — сценаристом и режиссером. Его задачей было придумывать «факты», встречи, программы, идеи, стремления, и под всем этим должны были быть подписи членов группы.

Мой первый протокол был, как уже сказано, пробным камнем. В протоколе был такой вопрос: как я отношусь к еврейской культуре, и как я ее оцениваю по отношению к культуре других народов. В ответ на это следователь написал так: «Еврейская культура во многом превосходит литературу и все виды искусства народов, населяющих Советский Союз». Запомнилось, что слово «искусство» у него было написано неправильно — « исскуство ».

После многократных избиений, после стольких страданий я думал, что в первом протоколе обвинения будут ужасающими и преступления — страшными. В самом деле, я любил и люблю еврейскую культуру, хотя никогда не думал, что она превосходит культуру других народов, особенно русского народа. Это я и сказал следователю, за что был грубо обруган, а за бранью последовали побои. Тогда я подписал…

С моей стороны это была большая ошибка и начало поражения в борьбе арестанта с его палачом. Не надо было уступать, полное нежелание подписать должно было быть с самого начала. Надо было дать понять следователю, что его жертва ни при каких обстоятельствах не поставит свою подпись под его вымыслами, какими бы они ни были, даже самыми незначительными.

23.5.57 — Одним из средств давления со стороны следователя было запрещение пользоваться деньгами, которые моя жена приносила мне в тюрьму из месяца в месяц (200 рублей) для покупки продуктов в тюремной лавке. В связи с болезнью желудка у меня были сильные боли, и я не мог есть обычную тюремную пищу. Каждые десять дней можно было пользоваться тюремной лавкой и покупать более подходящую пищу: пшеничные булочки, сливочное масло, сахар, конфеты, пряники, колбасу. Следователь лишил меня этой возможности, и вдобавок к избиению и отсутствию возможности спать прибавилось чувство голода. К этому следует добавить нервное возбуждение, в котором я находился, постоянное ожидание избиений, оторванность от семьи и моей привычной работы, угнетающий тюремный режим. У меня начались галлюцинации.

Вот я сижу у арестантского столика, у двери, вдали от следователя. Поздний ночной час, близок рассвет, еще немного — и птицы запоют, засвистят. В этом утешение и отдохновение людям, а для арестантов тоска и скука. Следователь сидит и пишет, курит и пишет. Он пишет протоколы, сочиняет фальшивки, обрабатывает доносы. Он берет фальшивый «факт», ничего не стоящую выдумку, подгоняет под статью для предъявления ни в чем не повинным людям «обвинительного заключения». Стиль его обработки такой, как будто перед ним сидит закоренелый преступник, изменник родины, вредитель, который еще в утробе матери замышлял только плохое против правительства и государства

Он курит, углубляется в свои мысли и опять пишет. Он задает второстепенный вопрос — и снова пишет. В отсвете верхней рамы окна мне видится моя семья — три женщины и мальчик: жена, две дочери и сын. Я не различаю лица каждого. Их глаза обращены к следователю, глаза жены и младшей дочери полны слез. В глазах двух других моих детей мольба и молитва: «Не пишите плохое на нашего отца! Да направит Бог вашу руку писать правду, писать с чувством добра, справедливости и сострадания!».

Большое окно начинает сереть, приближается рассвет. Еще немного, и очередной допрос закончится, можно будет поспать полчаса или час.