Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

2.5.57 — Вчера приехала моя дочь Аталия из Караганды по дороге в Днепропетровск. Вечером мы были в гостях у своих свойственников со стороны дочери Нины. Она родила дочь и сейчас живет с семьей у них. Мы поехали в машине зятя посмотреть на иллюминацию города. Проехали центр, направились на Воробьевы горы, чтобы с этой высокой точки посмотреть на городское освещение. Шел дождь, было холодно, но красиво.

В конце первого допроса гражданин подполковник, который, кстати, вначале был довольно вежлив, дал мне указания, как себя вести. На следующих допросах я должен говорить всю правду Я должен понять, в чьих руках нахожусь. Обо мне известно все: все, совершенное мною, с кем я встречался, все подробности моих преступлений. Если я не расскажу все по доброй воле, мне будет плохо. Они меня уничтожат.

Черные глаза следователя метали свирепые молнии. Изо рта брызгала слюна. В тот же вечер или на следующий день меня перевели в Лефортовскую тюрьму. В мой бокс вошел конвоир, спросил мое имя и приказал мне собраться с вещами. Во дворе стоял «черный ворон». Меня втолкнули в темную машину. Сзади, из маленькой кабины, следил за мной вооруженный страж

Мрачное здание Лефортовской тюрьмы подымалось в черное небо. Сначала меня ввели в бокс, где все было облицовано камнем — полы и стены. Было холодно. Пришла толстая женщина-врач (была еще одна, более симпатичная внешне), приказала мне раздеться и бегло осмотрела меня. Мне кажется, что этот врачебный осмотр был для меня решающим, так как он определил способ ведения следствия и применяемые методы. Без разрешения врача не бьют арестованных во время следствия.

Толстая врачиха не нашла у меня особых недостатков (я тогда страдал только язвой двенадцатиперстной кишки) и дала указание о допустимых методах допроса.

Первую ночь я провел в одиночке, а утром меня перевели в камеру № 204, где содержались два арестанта — русский и турок. В этой камере я провел несколько месяцев. Номер камеры был «хороший», он соответствовал 204-му параграфу Уголовного кодекса об освобождении арестованных. Но это был фальшивый номер… Разочарование…

В камере было маленькое окно, зарешеченное металлической решеткой и железным козырьком. Через окно ничего не было видно — не только земли, но и неба. Стены толстые, дверь металлическая, в ней глазок. За дверью ходит размеренными шагами солдат-надзиратель. Он ходит днем и ночью в определенном темпе, периодически открывая глазок со стороны коридора и так же размеренно закрывая его. Еще и сейчас меня бросает в дрожь, когда вспоминаю шорох открывания и закрывания глазка.

29 марта я вступил в первый контакт с моими сокамерниками, с Фармаковским, русским морским офицером из Ленинграда, и Мустафой Адали, турецким шофером. Оба они мне запомнились. Мне довелось встретить сотни и тысячи других заключенных, многие стерлись из моей памяти, но этих двоих я хорошо помню.

Да, много, много людей, каждый со своей душой и несчастьем, своим сроком заключения. Ограбленные годы, прошлое каждого. Сколько человеческих лет из жизни этих людей вычеркнули и уничтожили Берия и Абакумов, их аппарат и их приспешники. Каждый из них, от мала до велика, старался плюнуть в душу человека, унизить, ослабить его волю, растоптать его. И каждый из них видел в этом исполнение долга перед Родиной. Но под бушлатами зэка, под грязной одеждой, исписанной номерами опознавательных знаков, трепетала душа, были мечты, перед глазами стояли пейзажи родины, облик жены и детей… Свободный, вольный ветер стучал в окна камер, и мысли, как птицы, блуждали по миру.

3.5.57 — Итак, Фармаковский и Адали — два разных человека, люди разных полюсов. Первый с нами был только три дня. Следствие по его делу уже закончилось, его должны были перевести в другое место. Он был очень болен, даже в условиях тюрьмы ему давали диетическую пищу. Человек моего возраста, старый моряк, много лет плавал в водах разных стран. Он был капитаном парохода регулярной линии в Лондон. Часто бывал в Италии и других странах. Был обвинен в шпионаже и подписал это обвинение. Его следователь был тот же, что и у меня. На мой вопрос о Лебедеве он ответил движением руки разочарованного человека и посоветовал мне не жалеть о подписанном, потому что Лебедев этого не любит. Потом он передал мне подробности о методах ведения следствия Лебедевым — гражданином подполковником.

Фармаковский запечатлелся в моей памяти рассказами о жизни за границей.

Мустафа был другим — примерно моего возраста, невысокий, черный от загара, худой. После ухода Фармаковского мы с ним остались вдвоем в камере.

Много рассказов я слышал от Мустафы Махмудовича Адали. По-русски он говорил плохо, с большим акцентом, хотя жил он здесь с двадцатилетнего возраста и был дважды женат. Однако его легко можно было понять.

Он родился недалеко от Константинополя, на берегу реки. В двадцатых годах Адали сопровождал в качестве солдата почетного караула турецкую делегацию, приехавшую в Россию по распоряжению Кемаль-Паши. Тогда еще жил и работал Ленин. С тех пор Адали остался в России. Женился на русской женщине, была у них дочь. Он работал шофером в разных посольствах в Москве. Адали много рассказывал о международных законах, о порядках, принятых в дипломатическом мире, банкетах, приемах. Жилось ему при посольствах неплохо.

В годы войны его перевели в Куйбышев. Там Адали покорил сердце Лидии Сефрит — еврейки (или ее муж был евреем?). Он женился на ней и после окончания войны перешел работать в турецкое посольство. Переехал в Батуми, где жил со своей женой. Там его арестовали. Привезли для допроса в Москву, обвинили в шпионаже. По его словам, его били, много били резиновой палкой и другими способами. Он подписал, что в течение всех лет был турецким шпионом. Получил 25 лет. Его отправили в Инту. Там он угодил в больницу. (В этой больнице пришлось лежать и мне, там я вторично встретился с Адали в 51-м году.) У него были хорошие отношения с врачами-заключенными, особенно с врачом из Азербайджана. В больнице условия куда лучше, чем в общих бараках. Внезапно его отправили по этапу в Москву. Все зэки [2] Зэк — на лагерном сленге «заключенный». были уверены, что он уезжает домой, так как наше правительство обменивало своих заключенных на заключенных в Турции. И он был уверен в этом. Эта была одна из имевших хождение «параш» [3] Пар а ша — 1) выдуманная история, обычно несерьезного содержания; 2) на тюремном языке — отхожее место. . Он очень страдал, когда у него не было курева, а я ведь не курил и ничем не мог помочь ему.

В Турции есть хорошая традиция — сажать фруктовые деревья с обеих сторон дороги. Путешественник или пешеход имеет право срывать спелые фрукты на дорогах и есть их вволю. Он рассказывал о свадьбах, похоронах, рождениях, о традициях, связанных с жизнью общества и отдельных людей, о взаимоотношениях с армянами, евреями, греками. Обо всем он рассказывал очень цветисто, окрашивал события в светлые тона. Мустафа был верным сыном своей родины и вообще хорошим человеком. Он пел свои песни и в том числе песню, которая кончается такими словами: «Яшасон хвирит, адалат мусават — яшасон милет!» («Да здравствует свобода, равенство, дружба навечно!»).