Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Цви Прейгерзон, 1968 г.

Однажды в жаркий летний день отец мне сказал: «Можешь представить себе такую картину? Ты выходишь на берег моря. Над головой — слепящее солнце и яркое голубое небо, а под ногами — чистый песок и море, синее-синее море. Жарко, очень жарко… Тут же, на берегу, ты подходишь к маленькому прилавку. Лоточник выдавливает из свежих плодов стакан апельсинового сока, бросает туда лед, и ты пьешь этот обжигающий волшебный напиток!»

Мы оба понимающе улыбнулись. Прошло почти пятьдесят лет с момента его краткого пребывания в Эрец-Исраэль, но отец по-прежнему вспоминал то время как одно из самых важных событий своей жизни. Именно те ярчайшие впечатления, многократно усиленные свежестью подросткового восприятия, во многом определили его дальнейшую судьбу.

В 1943 году наша семья вернулась в Москву из Караганды, куда была эвакуирована в начале войны. Я понемногу осваивалась в новой московской школе, зачитывалась русской классической литературой. К западу от столицы продолжалась война, и наши представления о ходе военных действий определялись сводками Информбюро.

Осенью 44-го мне исполнилось четырнадцать лет. Вскоре после этого отец принес домой свежий 11-й номер журнала «Знамя». Он открыл его на странице, где начиналась повесть Василия Гроссмана «Треблинский ад».

— Это вы должны прочитать, — сказал он мне и моей сестре Аталии.

«Треблинский ад» перевернул мою детскую душу. Пожалуй, это было самым сильным впечатлением из всех, которые когда-либо влияли на всю мою последующую жизнь. Именно тогда ко мне пришло то, что называется еврейским самосознанием: я внезапно ощутила себя частью еврейского народа. Эту повесть можно считать беспримерным подвигом Гроссмана, великим прорывом в советской литературе. Увы, прошло совсем немного времени, и подобные публикации попали под запрет. Но «Треблинский ад» был уже напечатан, и советские читатели, и я в их числе, успели прочитать о том, что происходило на территории Треблинки, где действовала фабрика по массовому уничтожению евреев. Об этих недавних убийствах корреспонденту «Красной Звезды» Василию Гроссману рассказали крестьяне из окрестных деревень; после восстания обреченных в 1943 году уцелели только отдельные евреи… Гроссман тоже пережил личную трагедию: его мать погибла в Бердичевском гетто, и вот теперь он сам стоял на земле, смешанной с человеческим пеплом, пропахшей запахом смерти.

«Еще не развеялся пепел сожженных трупов, — писал Гроссман, — а в жухлой траве попадались детские ботиночки, человеческие зубы, клочья волос…»

Повесть потрясла меня, поселила во мне предельную чуткость к любым проявлениям антисемитизма. С тех пор, если мне говорили: «Ты совсем не похожа на еврейку!» — я гневно возмущалась: как это не похожа? Неправда, мы все были евреями, и все были в этом смысле похожи друг на друга, все разделяли общую еврейскую судьбу — и я, и мои любимые родители, и весь мой народ!..

Я помню, как в московском трамвае хулиганы глумились над испуганным еврейским мальчиком со скрипкой под мышкой. Они ненавидели его, были готовы растерзать его на месте — за что? За что? Кто мог ответить мне на этот немой вопрос? Это была моя ранняя школа сионизма.

Прошла длинная жизнь, полная событий — радостных и не очень. Прошла, оставив по себе немало славных и горестных воспоминаний. Но никогда мне не забыть того дня, когда, не в силах подавить рыдания, я читала «Треблинский ад».

Стоит только начать записывать воспоминания, как они набрасываются на тебя всей гурьбой, расталкивая друг друга и норовя протиснуться вперед, чтобы первыми заявить о себе. Поэтому я попытаюсь просто вести рассказ по порядку, шаг за шагом повествуя обо всем, что знаю и помню. Мне хотелось бы рассказать вам о судьбе своего отца, этого удивительного человека, выдающегося писателя, создавшего яркую галерею человеческих образов, ученого, оставившего значительный след в науке. Зачем? Вообще-то об отце уже довольно много написано и рассказано, да и объемистый массив его изданных публикаций говорит сам за себя. Передо мной лежат на столе его книги, научные статьи, учебники, воспоминания друзей и близких.

Да, все это осталось; отчего же в моем сердце все еще живет щемящее чувство неудовлетворенности? Возможно, оттого, что кроме меня, некому уже рассказать о его душевных качествах, скромности, благородстве, о его мягком юморе, о его необыкновенном человеческом обаянии. Эти особенности его характера, сила его человеческого притяжения, которая заставляла людей тянуться к нему, где бы он ни находился — в сталинском лагере или на институтской кафедре, — именно это осталось недосказанным. А ведь это так важно! И я тороплю себя, чтобы успеть дополнить, завершить рассказ о жизни моего отца, ушедшего, не дожив до семидесяти лет. Потому что и теперь, когда я сама уже много старше его смертного возраста, образ папы по-прежнему живет в моем сердце, и мне по-прежнему трудно сдержать волнение.

Мой отец, Цви-Герш Прейгерзон, родился 26 октября 1900 года на Волыни, в местечке под названием Шепетовка. Его отец, Исраэль Прейгерзон (1872 — 1922), уроженец Красилова, был трудолюбивым ремесленником и прекрасным семьянином. Он держал маленькую мастерскую, где шили талесы и кипы. Хорошо образованный человек, он следовал традициям Хаскалы, свободно читал на иврите, выписывал книги и журналы и был одним из основателей местной сионистской организации.

В семье больше говорили на иврите, а не на идише, хотя идиш звучал в местечке повсюду. Дом был полон старинных книг и периодических изданий на иврите, и глава семейства любил вслух читать своим сыновьям стихи Лейба Гордона, романы Мапу и другие ивритские тексты. Цви очень любил отца. В своих рассказах и в романе «Неоконченная повесть» он раз за разом обращается к памяти о нем. Я узнаю его черты во многих персонажах Прейгерзона, в образах самых разных людей с разными судьбами и профессиями.

Дед играл весьма заметную роль в работе сионистской организации города Красилова. К сожалению, его последние годы оказались особенно тяжелыми Революция покончила со скромным предприятием Исраэля Прейгерзона, и он устроился работать на фабрику, сменив талесы на полотенца. Семья бедствовала, и деду, по-видимому, пришлось приторговывать канцелярскими товарами, чтобы хоть что-то заработать. В архиве Цви Прейгерзона сохранилась открытка, помеченная 1922 годом: Исраэль просит сына прислать ему из Москвы десяток карандашей и несколько школьных тетрадей…