Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Однако не прошло и года, как школа закрылась Почему? Вот что говорит об этом папа в том же романе:

Число учеников этого хедера постепенно увеличивалось, открылся также класс для девочек. Но полиция подозрительно смотрела на школу. Конечно, скажем, исправнику и некоторым чиновникам можно было позолотить ручку, но ведь над исправником стоял пристав, а над приставом чиновники более высокого звания.

Вдобавок кто-то послал какую-то бумагу в городскую управу, а затем — донос в Петербург, и школу закрыли по приказу высокого начальства. Ходили слухи, что в этом деле была и рука меламедов, — и то сказать, ведь такая школа начала их оттеснять, а чего не сотворишь ради заработка? Всего один год просуществовала ивритская школа в местечке, но она успела зародить в молодых душах крепкую связь с далеким прошлым своего народа, связь, зажегшую негасимую свечу на долгом трагическом пути поколений…

Тем не менее, это не помешало отцу приобрести глубокие познания в иврите, который уже тогда был его родным языком. В романе «Когда погаснет лампада» ( «Эш ха-тамид» ) упоминается пожилой родственник, знаток ивритской словесности. Возможно, в образе этого дяди Ханоха отражены черты моего деда. Отец описывает огромную ивритскую библиотеку дяди Ханоха, которая занимала почти все пространство его маленькой квартиры. Сын Ханоха предпочитал гонять мяч во дворе; не исключено, что данный эпизод тоже автобиографичен и демонстрирует разницу между самим Цви и его родными братьями. Герой романа ежедневно ходит к дяде Ханоху и поглощает огромное количество ивритских текстов, светских и религиозных. То же самое можно было сказать и о моем отце, авторе этого романа.

Отец не рассказывал нам о событиях того времени, о семье, о родственниках. Лишь повзрослев и узнав, что происходило в «окаянные дни» нашего собственного детства, мы стали понимать причины его длительного молчания. Ведь в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы самые что ни на есть обычные семейные подробности могли запросто погубить человека. И не только могли, но и губили, если кто-нибудь неосторожно вспоминал о проживающем в Израиле дяде Натане или о скончавшейся в Америке тете Мане! Поэтому в архиве отца не осталось ни фотографий, ни пожелтевших от времени писем. Все это заменяла одна формальная биография, вернее, анкета, которую обычно заполняли при поступлении на работу.

Досадно, что мы (как, впрочем, и большинство детей) мало интересовались прошлым отца, не проявляли достаточного любопытства к его родовому древу.

Итак, мой дед Исраэль всячески поощрял литературные наклонности среднего сына, приобщая его и к еврейской классике, и к новой еврейской литературе в многочисленных ивритских изданиях и периодике тех лет. Из всех трех братьев только для моего отца этот язык стал по-настоящему родным. По-видимому, в папе с раннего детства сидела врожденная, корневая склонность к ивриту.

По субботам, совершая с хасидами три трапезы, я впитывач в себя этот трепет еврейской души, и томительная тяга к еврейству вошла в мою кровь, отравила меня сладостным своим ядом и навечно сделала пленником иврита.

Литературные способности проявились у отца с раннего детства. Едва научившись читать и писать на иврите, он принялся сочинять стихи. Родители внимательно следили за увлечением сына. В какой-то момент дед, не вполне доверяя своему суждению, отправил тетрадки со стихами сына в Одессу, к самому Хаиму-Нахману Бялику! Вскоре пришел ответ. Бялик, один из столпов современной ивритской поэзии, похвалил первые опыты мальчика и отметил, что видит в присланных стихах несомненные задатки дарования, которое следует поощрять и развивать.

Хаим-Нахман Бялик

Согласно семейному преданию, в письме Бялика были и такие слова: «Я в его годы так не писал. Он может стать большим писателем, если ему не подрежут крылья». Кроме того, классик посоветовал родителям Цви дать сыну более основательное образование на иврите, которое вряд ли можно было получить в маленькой Шепетовке.

Примерно в то же время, в 1913 году, стало известно, что в Одессе собирают группу подростков для отправки в юный город Тель-Авив на учебу в гимназии «Герцлия». Эта поездка была организована деятелями Еврейского Конгресса в рамках программы помощи еврейскому ишуву в тогда еще турецкой Палестине. Родителям Прейгерзона удалось присоединить к этой группе и своего сына. За детьми должен был присматривать опытный воспитатель по фамилии Душман.

В своем позднем дневнике воспоминаний (1957–1969 гг.) отец пишет, как они с матерью [3] В романе «Неоконченная повесть» — с отцом. приехали в Одессу, откуда должен был отправиться пароход. Перед отплытием они навестили Бялика, и папа на всю жизнь запомнил его крепкое рукопожатие. Оно стало для мальчика и напутствием, и благословением, незабываемым и полным высокого смысла.

В большом бауле, любовно собранным матерью, оказалось много ненужных вещей, например, зимнее пальто. В качестве карманных денег Цви получил один рубль и наказ беречь эту огромную сумму от одесских воришек.

Пароход назывался «Иерусалим». Это было небольшое, видавшее виды суденышко. Оно шло с заходом в Константинополь и другие крупные порты. Путешествие произвело сильнейшее впечатление на мальчика. Осенью 1913 года «Иерусалим» подошел к берегу древнего Яффо. Вспоминая об этом событии, отец напишет в романе «Неоконченная повесть»:

Впервые в жизни Шоэлю предстояло ехать на поезде и плыть по морю. Он чувствовал себя как во сне. И вот они едут с отцом в Одессу, где останавливаются в гостинице «Россия». Едят кошерную рыбу в гостиничном ресторане. А за его стенами шумят улицы, грохочут телеги, как бешеные несутся машины, издавая странные пугающие звуки. Трамвайные звонки, гудки машин, стук лошадиных копыт, скрип и визг колес, шаги топавших по тротуарам людей… Сумасшедший, суматошный город!.. Однако не меньше суматохи было и на палубе парохода «Иерусалим» в день отправления. Шоэль присоединился к группе учеников «Герцлии», которую возглавлял учитель Душман, молодой человек с коротко подстриженной бородкой. Он вез своих подопечных в Тель-Авив, куда они возвращались после летнего отпуска в России у своих родных. Ребята говорили на иврите с сефардским произношением. К ним и присоединились новенькие, и среди них Шоэль Горовец.