Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Следователь нажимает кнопку. Входит солдат с красными погонами.

— Проводи его! — приказывает следователь.

— Пошли! — приказывает солдат.

Мы выходим в коридор, дежурный дает мне расписаться на каком-то листе. Вся страница прикрыта дощечкой, в щели на строчке моя фамилия, фамилия следователя, часы начала и окончания допроса. Мне надо это подписать. Я подписываю и продолжаю путь под конвоем солдата. Мы поднимаемся по ступеням. Пролет лестничной клетки до самого потолка затянут металлической сеткой, дабы арестант не бросился вниз головой в пролет лестницы. Арестант должен жить, по крайней мере до окончания следствия. Если на твоем пути навстречу конвоируют другого арестанта, не дай Бог вам встретиться. Солдат приказывает:

— Повернись лицом к стене!

Так надо стоять, пока не пройдет шедший навстречу и не будет команды:

— Пошли!

Мы приближаемся к двери моей камеры. Дежурный по коридору большим ключом открывает дверь. Я вхожу, дверь захлопывается. Камера маленькая, через верхнюю часть окна просачивается слабый утренний свет. Мустафа спит, в камере вонь. Но для меня это сказочный дворец! Спать! Немедленно спать! Хотя бы один час!

Я лежу на своем топчане, но сон приходит не сразу. Какое-то время я еще слышу шаги конвоира в коридоре и шелест при открывании и закрывании глазка.

24.5.57 — Каждую ночь меня приводили к следователю, еженощно следователь писал протоколы. В кабинете тишина. Иногда слышны были крики из соседних кабинетов — крики мужчин и женщин, не выдерживавших мучений. Людей истязали, вырывали из них души, а вокруг стояли охранники и милиционеры, и толстые стены поглощали и прикрывали все это. Громадный город окружал эти стены, сильная страна была распростерта на все четыре стороны света. Все было «хорошо и прекрасно»…

Следователь предложил мне подписать последующие протоколы (не считая первого, где было об «искусстве»). Они были напечатаны на машинке под копирку, и он дал мне на подпись первые экземпляры.

Было это летом 1949 г., восемь лет тому назад. Самое плохое для меня лето. Избиение было предисловием, физическим методом воздействия, формирующим, подготавливающим почву и обязывающим меня подписываться под протоколами — под любыми протоколами, какие бы они ни были.

Мое пухлое дело имело около двухсот пятидесяти страниц. Из них две трети — протоколы. Сейчас я не помню их содержания, но в них были написаны насквозь лживые показания от моего имени. И мне предстояло подписаться под ними в подтверждение этих отвратительных выдумок. Если подпишу — мне будет плохо, но если не подпишу — плохо вдвойне. Я начал читать — у меня потемнело в глазах!

25.5.57 — Я должен был подписать каждый лист протокола, и каждая подпись была связана с душевными муками, с чувством, будто сам наплевал в свою душу…

Я — сын народа Книги — все свои дни склоняю голову перед печатным словом. Я опубликовал много книг и статей по своей специальности и был очень придирчив и разборчив, читая напечатанную на машинке рукопись…

Бумага, на которой были напечатаны протоколы, была хорошей. Это была психологическая деталь в пользу подписания протоколов.

Вначале мне дали огрызок карандаша для исправления «ошибок», но как только я попробовал зачеркнуть слово, у меня отняли карандаш. Тут вошел другой следователь.

— Ты слышишь? — обратился к нему мой следователь, да сгинет имя его, — он хочет исправить протоколы, которые должен подписать!

Это было сказано таким тоном: «слыхано ли такое!».

Второй следователь ушел, мы опять остались вдвоем. Первые два-три листа я подписал. Они относились к моему рождению, детству, юности, и хотя они были написаны в обвинительном тоне (из этих страниц можно было сделать вывод, что я уже в утробе матери был заклятым врагом советской власти), все же я их подписал. Но вот я дошел до обвинения — до обвинения самого себя(!) — и понял, что если я подпишу это, то получу значительный срок. Мне показалось, что и сам следователь сознавал, насколько лжив его протокол.

— Это я не подпишу, — твердо сказал я, — все это выдумано!

Тогда начались уговоры, затем следователь стал кричать на меня, потом были пущены в ход кулаки — он начал избивать меня. Но это ничего не изменило. Человеку, если он еще может называться человеком, не свойственно подчиняться прямому физическому насилию. Если человек выполняет волю истязателя сразу после избиения, значит, в нем уже не осталось ни физических, ни нравственных сил.

Но избиение, если ты не пытаешься защитить себя, порождает в человеке раболепие. В том обществе, где я воспитывался и вырос, не применяли методы физического воздействия. Были арестанты, которые, по их словам, вступали в драку со следователем — реакция на первый удар. Таких тут же сажали в карцер, но по возвращении их больше не били, применяя другие способы давления. Я не мог ответить следователю физическим сопротивлением, и он избивал меня систематически и с нарастающим усердием.

Все это воздействует на психику, постепенно приводя к пассивности и неумению сопротивляться. Вполне возможно, что именно такими средствами и способами укрощают диких зверей в цирке. Избиение само по себе вызывает отпор, но сила духа постепенно ломается, а дальше животное знает, что если оно не выполнит волю дрессировщика, то будет избито. Так и у человека — наказание физическим воздействием постоянно довлеет над его сознанием.

— Нет-нет, не подпишу это! — сказал я и получил удар.

— Теперь подпишешь?

— Нет, нет, не подпишу.

Опять удар.

— Подпишешь?

— Нет, нет! Не подпишу — все ложь!

Тогда он отошел от меня.

— Читай дальше и подпиши следующие страницы!

Его приказ сопровождался руганью, однако мне показалось, что мой следователь на сей раз потерпел поражение, а моя воля победила. Но ничего подобного, ничуть не бывало! Удары должны были иметь только предупреждающее значение для будущих принуждений. На следующей странице я наткнулся на вымысел и ложь, на скверную ложь, хотя менее опасную, чем предыдущая. Я знал, что если и на сей раз откажусь подписать, опять буду избит. Я пал духом и подписал.

26.5.57 — Мое здоровье становилось все хуже и хуже. Меня мучили боли в животе. До ареста, на свободе, я снимал боль атропином. Нескольких капель было достаточно, чтобы унять боль. Однажды я попросил тюремного врача дать мне это лекарство. Сестра принесла его, налила большую ложку. Я выпил. Говорят, что атропин тормозит некоторые центры организма, задерживает отправление естественных надобностей — малых и больших.

Не знаю, что послужило причиной моего неуравновешенного состояния — то ли методы следствия, то ли атропин. Вечером у меня было нарушение сознания (это могло быть и от длительного недосыпания), я стал бредить, щупать стены, совал руки в унитаз туалета — короче, я стал сходить с ума. Мой сосед Мустафа (это он рассказал мне потом) вызвал врача. Она пришла и сунула мне градусник, но он выпал, и я опять стал руками водить по стенам. Выглядел я диким, ненормальным. В камеру вошли два конвоира. Я стал кричать: