Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

— Нет, вы стучали. Кто из вас стучал?

— Я стучал, — ответил я.

Они вышли.

— Теперь готовьтесь в карцер, — сказал Трескин

И в самом деле, вечером меня перевели в карцер. Карцер представлял собой малюсенькую тесную каменную каморку — гроб, два на три шага. В углу стоял табурет — треугольник, сидеть на нем было крайне неудобно. Карцер помещался в полуподвале, в этой келье стоял густой мрак, пол был бетонный. Перед тем, как меня ввести в карцер, с меня сняли большую часть одежды. Было холодно, было очень скверно. В этой каморке я провел двое суток. Паек был штрафной: 300 граммов хлеба, кружка кипятка утром и то же самое вечером.

Боли в животе обострились.

Через два дня, в три часа ночи, меня вызвали к следователю. Меня провели на второй этаж. Там было тепло, но меня почему-то охватила дрожь — наверное, из-за внезапного перехода от холода к теплу.

8.6.57 — Меня привели в кабинет другого следователя, Цветаева. Он велел мне сесть к арестантскому столику, около двери, подал протокол и сказал:

— Подпиши!

Я отказался. А дрожь продолжалась, зуб на зуб не попадал. В кабинет вошли следователи, пять-шесть человек, но я не думал, что они собрались в связи со мной! Я встал, когда они входили. Таков порядок — если кто-нибудь входит в кабинет следователя, арестованному следует встать. Я стоял, дрожь не унималась, а они, свора волков, окружили меня, обложили. Один из них, главный палач, подошел ко мне и сказал:

— Ну, подпишешь?

— Гражданин начальник! Там написана ложь, я под этим не подпишусь.

Так ответил я ему, а дрожь не унималась.

— Чего он дрожит? — спросил один из них. Я пытался объяснить, что это происходит из-за резкой разницы в температуре, что меня привели из карцера. Главный палач, человек среднего роста, рыжеватый, толстый, с удлиненным лицом, сказал:

— Его посадили в карцер за перестукивание с соседями через стену: он ищет здесь своих людей.

Затем он повернулся ко мне.

— Ну, подпишешь?

— Нет, не подпишу!

Он меня ударил несколько раз по голове. Хотя он бил ладонью, он рассек кожу на голове. Потекла кровь. За ним напали остальные волки и начали нещадно бить. Цветаев ударил меня в подбородок и сломал зуб.

— Ну, подпишешь?

— Нет, не подпишу! Все, что там написано, — сплошная ложь!

Опять избиение. Приоткрылась дверь, и кто-то шепнул (так мне показалось, как сквозь сон теперь вспоминаю ту кошмарную ночь): хватит! Они стали выходить из кабинета. Главный из них перед уходом пригрозил мне:

— Если не подпишешь, мы тебя уничтожим.

Я остался один на один со следователем Цветаевым. Он был в чине подполковника — высокий, стройный, с приятной внешностью. Он подсел к моему столу и начал мягко говорить со мной:

— Если вы решили не подписывать эту страницу, давайте отложим это до следующего раза, а пока перейдем к другим страницам. Подписывайте!

Он разговаривал со мной мягко, я же читал и подписывал некоторые страницы, которые, мне казалось, можно было подписать. В пять утра кончился допрос, и меня опять перевели в карцер. Мне предстояло там отсидеть еще сутки — в этом отношении следили за порядком. Точно по истечении трех суток меня вывели из карцера, дали одеться и вернули в мою камеру.

Еще относительно карцера. Один арестованный объявил там голодную забастовку и отказался принять полагающуюся жалкую пищу. На третьи сутки его стали кормить в принудительном порядке через резиновый зонд. До сих пор в моих ушах звучит крик этого арестованного, когда ему пытались всунуть резиновую трубку. Как мне потом стало известно, этот арестант был молодым парнем, который так и не поддался никаким уговорам.

Трескин и Мустафа встретили меня хорошо. Среди арестованных принято хорошо принимать своего же арестанта после причиненных ему страданий. Так, например, получивший 25 лет заключения пользовался куда большим сочувствием, чем получивший только десять лет.

Когда я вернулся в свою камеру, мое лицо было покрыто запекшейся кровью, и зияющая пустота была на месте выбитого зуба.

10.6.57 — В Ленинской библиотеке я теперь читаю книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве» в переводе на иврит Саарони под редакцией Натана Быстрицкого. Я сравниваю перевод с оригиналом. Перевод — неудачный. Оригинал — на очень высоком уровне.

Меня больше не били. Тактика Цветаева была несколько иная. Он обходился со мной мягко, согласился внести исправления в некоторые места обобщающего протокола после того, как я подписал отдельные протоколы. По поводу подписания страницы о «письме» он торговался со мной, как мелкий торговец: спорил по поводу каждой буквы, каждого оборота, предложения. Печальное и трагическое оборачивалось дешевой куплей-продажей. В конце концов я впал в состояние полного безразличия. Новый следователь стал мне угрожать. Я знал, что еще предстоит встреча с прокурором, и я смогу, как я думал тогда, исправить и изменить то, что подписывал сейчас, и поставить все на свои места.

Короче, — я подписал. После этого меня оставили в покое до возвращения моего первого следователя из отпуска.

11.6.57 — После того, как я подписал общий протокол, от нас забрали Трескина. Это укрепило во мне подозрение, что он был стукачом, но утверждать это с уверенностью я не могу. В лагерях стукачество было развито, но зачастую людей подозревали необоснованно.

Через несколько дней меня перевели в другую камеру. В новой камере я встретил Степанова — геолога из Томска, обвиненного во вредительстве по статье 58. Несколько лет назад он возглавлял геологическую партию, искавшую какой-то редкий металл. Он ответил отрицательно относительно рентабельности эксплуатации незначительного месторождения. Через некоторое время другая партия в тех же краях нашла крупное месторождение этого металла. И теперь его обвинили в том, что он сознательно скрыл это с целью вредительства. Он был моего возраста, рыжеволосый, с длинными усами, болезненный. Из его рассказов я узнал, что в том же году арестовали много геологов в разных районах страны, в том числе в Москве и Ленинграде. Некоторые из них были люди весьма известные — пожилые многоопытные научные работники и даже профессора.

Однажды, вернувшись после следствия, он сказал, что подписал протокол. Его не били, в этом не было надобности. Он был слабовольный, болезненный человек. Из большого числа находившихся под следствием не подписывали только единицы. Но и им давали большие сроки (со многими я впоследствии встретился в лагерях). Следователь Лебедев говорил правду: из стен МГБ не уходят без срока, и подпись вовсе не имела значения.

Тем временем кончился август, начался сентябрь. Жизнь в тюрьме шла по установленному порядку, иногда мы вызывали в камеру тюремного врача. Как я уже писал, в тюрьме было два врача, и оба не лечили. Мне, например, давали соду и беладонну или салол с беладонной и какие-то индифферентные таблетки. Раз в неделю меняли нам книги для чтения. Можно было получить сразу по три книги, из них одну более или менее стоящую. Но я читал все, что попадалось, а иногда даже переводил устно с русского на иврит.