Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Капитан вышел на две-три минуты и, вернувшись, доложил, что из-за позднего часа он не может достать бланка, все, мол, ушли. Тогда прокурор сказал мне:

— Подойдите сюда.

Я подошел. Он показал мне вторую часть моего романа «Когда потухнет лампада», которую я в свое время передал Саше для переправки в Израиль через «врача».

— Это вы писали? — спросил меня Дорон.

— Я.

— Вы хотели это переправить в Израиль?

— Да.

Он протянул мне тетрадь, раскрыв ее на последней пустой странице, и сказал:

— Пишите!

— Что писать?

Он продиктовал, и я написал: «Эту тетрадь я хотел послать в Палестину для опубликования». Следователь поправил прокурора: «Он не хотел послать, а послал». Я так и написал: «Эту тетрадь я послал в Палестину для опубликования». Написал, подписался и вернулся на свое место к столу у двери. На столе еще лежало постановление об окончании следствия.

— Теперь, — сказал Дорон, — подпишите это!

— Это я не подпишу, я ведь сказал о своих опровержениях.

— Ваши опровержения я выслушал, учту и приму во внимание.

— Но ведь тут написано, что у меня нет возражений и претензий, как же я могу это подписать?

— Подписывайте, подписывайте, вы ведь видите, что сейчас нет бланков.

— Подписывайте, — сказал следователь, — а то мы арестуем вашу дочь!

Моя дочь Нина вместе с двумя приятелями — Леопольдом Выдриным и Толей Няньковским — была у писателя Ильи Эренбурга. Услышав эту угрозу палача-следователя. я подписал.

15.6.57 — В тот день, когда я подписал постановление об окончании следствия, я постучал в дверь камеры и попросил у коридорного бумагу и ручку, чтобы написать заявление. Я хотел, чтобы в моем «деле» остался хотя бы след о том, в каких условиях я подписал протокол. Но мне не дали бумаги ни в тот день, ни в последующие дни. Следователь сказал мне, что опровержения и жалобы я смогу изложить перед судьями в день суда. И это было ложью. Никакого суда не было. Все протоколы с постановлением об окончании следствия передали в Особое совещание [6] Особое совещание (ОСО) — суд над политическими заключенными в их отсутствие. Было известно также под названием «Тройка» (состояло из трех «судей»). и меня судили в мое отсутствие. Меня ни о чем не спрашивали, не отмечали ни моего согласия, ни несогласия. Счеты со мной были закончены.

Меня вызывали к следователю (это было, вероятно, до подписания мною постановления об окончании следствия) и дали прочесть мое «дело». В нем содержалось, кажется, 217 страниц. Там были собраны все частные протоколы, общий протокол, разные бумаги, общий протокол по допросу Плоткина, Баазова, Каганова. Были также свидетельские показания Браккера, который, безусловно, подписался под ними по принуждению, так как все написанное было грязными измышлениями, путаницей и доносами — этого никогда не было и не могло быть… Он подписал все после волны первых арестов (они начались месяцев за пять до моего ареста; Браккера арестовали последним). Была там подпись еще некоего Крихели, которого я не знал.

С Лазарем Браккером мы иногда встречались. Он подписался под показаниями о том, что я плохо говорил о власти, клеветал на руководителей партии и, если память мне не изменяет, там было утверждение, что мы хотели продолжать националистическую деятельность нашей группы. Я его не видел с начала 49-го года. Хорошо зная иврит, он работал в Библиотеке имени Ленина, занимаясь обработкой фонда еврейских книг. Его жена происходила из семьи Любошиц, давшей много известных скрипачей и музыковедов. Его дочь тоже была одаренной скрипачкой с хорошими музыкальными способностями. Осталось в памяти, что Л. И. Браккер как-то был у меня, взял однотомник произведений Х. Н. Бялика (юбилейное издание 1929 г.) и, конечно, не вернул его из-за ареста.

У меня в душе ничего нет против Браккера и других товарищей, которые подписали ложные свидетельские показания против меня, так как теперь я уже знаю на собственном опыте, что невозможно не подписаться под измышлениями следователя. Плоткин подписал не только то, что послал упомянутое письмо Бен-Гуриону: его заставили подписать также, что он занимался шпионской деятельностью.

Я прочитал мое раздутое «дело», хотя мне дали крайне мало времени для этого. Я все подписал. Бумагу для заявления я так и не получил, а еще через несколько дней меня перевели из Лефортовской тюрьмы в Бутырскую Было это 12 ноября 1949 г.

21.6.57 — Итак, начинается новая глава в моей жизни — глава «Бутырка». Из Лефортово меня перевезли в Бутырку в «черном воронке» — крытой машине для арестованных. Это транспорт малоприятный: внутри — перегородки до потолка, на маленьких окошках — решетки.

В Бутырке все было так же, как и в Лефортово: опять бокс, опять обследование врача… И вот меня повели на третий этаж и ввели в 84-ю камеру (нумерация камер шла не по порядку). В камере находилось около тридцати арестантов. В этой камере царил свой порядок, свой быт. Встретился там с несколькими евреями, но не все сохранились в моей памяти.

22.6.57 — В этой камере я пробыл около месяца. Оказалось, что тут режим несколько иной, чем в Лефортово. Спали на сплошных нарах. Было настолько тесно, что тела были прижаты одно к другому. Тут разрешали лежать и днем. Питание такое же, как в Лефортово, но порядок раздачи пищи другой. Работала тюремная лавочка. Те, у кого были деньги на личном счету, могли покупать более качественные, чем тюремные, продукты питания. 10 % от суммы покупок, сделанных арестантами, имеющими деньги, переводились в «общественную кассу» — для арестантов, не имевших денег. На эти деньги покупались хлеб и махорка.

Пришла зима, выпал снег. Каждое утро нас выводили во дворик для прогулки. Дворик был отгорожен высокими каменными стенами. Гуляли гуськом. Шагали и молчали За эти двадцать минут прогулки камера убиралась и проветривалась. Мне помнится, что возвращаясь с прогулки, мы попадали в проветренную камеру с чистым полом…

Среди арестованных порой возникали недоразумения по поводу проветривания камеры: форточку можно было открывать в любое время, но были такие, кто возражал, боясь простуды.

Через несколько дней после моего перевода в Бутырку мне сообщили, что мое «дело» передано в ОСО, и приказали подписаться, что я извещен об этом. Таким образом, моя судьба будет определена приговором без моего участия. Я опять попросил бумагу для заявления, но мне и тут отказали.

Зимнее небо было пасмурно, но через решетку мягко струился белый свет…

24.6.57 — Месяц, проведенный в Бутырской тюрьме, остался в моей памяти как серое пятно. Вспоминается мне Нахимзон (кажется, так). Он был старым большевиком, строителем, работал в каком-то строительном тресте. Одет он был в длинное желтое кожаное пальто, любил «гулять» по камере. Плохо отзывался о правителях тех лет. Несмотря на то, что он был членом партии 25 лет, его арестовали и обвинили в безыдейности. Как это возможно? Нахимзон ходил по камере и все время ныл. Но мне казалось, что если бы такая участь постигла других зэков, он бы не стал очень сильно огорчаться.