Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Среди сокамерников был также еврей, родившийся в Южной Америке. Он был богатым человеком и в 30-е гг. приехал к нам на постоянное жительство. Он хорошо знал европейские языки (кажется, он и работал преподавателем иностранных языков), но неплохо владел и ивритом — я даже разговаривал с ним.

Выдающихся людей в этой камере я не встретил. Вспоминается, как в нашу камеру ввели уголовника — «урку». Его осудили на 25 лет за многократные побеги из лагерей. Это был тип, не терпевший возражений. Тот, кто пытался возражать ему, становился жертвой его кулаков или грубых выражений. Так, например, он ответил украинскому парню с чисто славянским типом лица, осужденному по 58-й статье (кажется, за принадлежность к религиозной секте).

— У тебя, падла, никогда не находилось 10 копеек, чтобы дать на чай бабе в сортире.

25.6.57 — В конце первой декады декабря тюремное начальство выдало, наконец, мне четвертушку бумаги для заявления. Я написал его очень мелкими буквами, старался, чтобы мое заявление по содержанию было весомым, но немногословным. Я адресовал его главному прокурору. В нем было сказано о «письме Бен-Гуриону». Писал я и об анонимных письмах, которых я никогда не посылал, и относительно «националистической группы», о которой я не имел понятия, и т. д.

Я передал заявление, но оказалось, что ОСО уже вынесло мне решение 3 декабря. Значит, все это было фальшивым одолжением со стороны тюремного начальства: мое заявление уже не имело никакого значения.

12 декабря меня вывели из камеры для объявления приговора. Это произошло на первом этаже тюрьмы. Около двадцати заключенных из различных камер собрали в одну, и оттуда стали вызывать по одному для объявления приговора. К моей радости, среди заключенных был Меир Давидович Баазов. Был и Крихели — грузинский еврей, которого приобщили к нашей «группе». В дальнейшем мы трое — Баазов, Крихели и я — более года были вместе.

Объявивший нам постановление ОСО был еврей, в очках, примерно моего возраста, одет в гражданское. Он сидел, а мы стояли перед ним. Между нами состоялся примерно такой диалог:

— Ну, ваше преступление?

— Я не преступник, нет у меня преступлений.

— Невиновных мы не арестовываем.

— Это вы, вы так говорите.

— Вы еврей?

— Еврей.

— Знаете иврит?

— Да.

— В Талмуде написано, что нужно уважать законодательную власть

— Я и уважаю ее. Но власть эта меня не уважает.

— Своим поведением вы пятнаете всех евреевю

— Никогда я не совершил ничего предосудительного ни против режима, ни против евреев.

— Вы все еще продолжаете свой беспредметный спор? Подпишите это, — сказал он и передал мне прочитать решение. Там было написано, что ОСО 3 декабря 1949 г. решило, что Герш Израилевич Прейгерзон приговаривается к десяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях за «участие в антисоветской националистической группировке и за распространение нелегальных рукописей».

— Подпишите, — приказал он. — Вот что вы сделали во вред себе же.

— Это вы сделали мне, невинному человеку.

Он посмотрел на меня поверх своих очков. Он действовал на меня раздражающе. Я подписал и вышел из камеры, вернее меня вывели оттуда (ведь со дня ареста я никуда не мог шагнуть без провожатого).

Выяснилось, что большинство арестованных, собранных в камере, получили по десять лет, только один — пять лет. Его обвинили в изнасиловании 12-13-летней девочки. Эти дела были подведомственны МГБ. Он был преподавателем физкультуры. По его словам, он подошел к девочке выправить ей положение ног во время выполнения упражнения, но она подала жалобу о том, что он трогал ее в неположенном месту. Его арестовали. Он был женат, жена — еврейка, он — русский. Жена его очень любила. Перед тем, как нас отправили в лагерь, она прислала ему много одежды, продуктов питания и т. д.

После объявления постановления ОСО разрешалось писать всякие доверенности, поручения и т. д. Я написал доверенности моей жене на получение всех видов причитающихся мне денег, которые я не смог получить из-за ареста. Все доверенности моя жена получила.

26.6.57 — Перед отправлением в лагерь меня перевели в «церковь». Наша большая камера находилась на втором этаже, нары в ней были сплошные, в два яруса, людей очень много. Там были Баазов, Крихели, немало и других евреев. Каждому уже был объявлен срок заключения, терять было нечего. Надзиратели не притесняли. Можно было лежать, разговаривать, негромко петь и играть в шахматы.

В дальнейшем я буду рассказывать главным образом о людях, а также о наиболее значительных событиях.

Вот, например, я вспоминаю доцента Московского университета Гринберга (возможно, в именах я ошибаюсь, память несколько сдала). Ему было под 60. Давний член партии, он встречался, кажется, с Углановым и еще с какими-то людьми, заподозренными в нелояльности. Он получил не то десять, не то пятнадцать лет. Тут, в тюрьме, он стал льнуть к своим братьям-евреям.

Гринберг любил и умел хорошо рассказывать, знал еврейские песни. Он был родом из Белоруссии, из Шклова, кажется. Пятьдесят лет назад, будучи ребенком, он увязался за евреем, расхаживавшим по местечку с граммофоном и зарабатывавшим на том, что «крутил» пластинку в домах за небольшую плату. Среди пластинок было много канторских напевов. Когда этот еврей впервые пришел к ним в дом, Гринберг упросил мать, и она дала ему три копейки. Он отдал их еврею, и тот завел граммофон. Из трубы полились простуженные, хрипящие звуки на мотив «Ха-мавдил». И вот прошло пятьдесят лет, а пение «Ха-мавдил» все еще жило в памяти Гринберга, и он напевал этот мотив в «церкви» Бутырской тюрьмы, среди арестантов, среди шума, а я впитывал в себя этот старинный мотив, он трогает мое сердце, как и другие песни, которые я запомнил, и которые поддерживали меня в эти страшные годы.

…Через несколько лет до меня дошло известие о кончине Гринберга. У него обнаружили рак. Он лежал в лагерном лазарете. В одну из ночей он повесился, не желая подвергаться операции. Повесился, лежа в кровати.

27.6.57 — «Ха-мавдил» была не первая песня, запомнившаяся мне в лагере, и, конечно, не последняя. Мустафа Адали пел турецкие песни, песни своей страны. Я выучил один из этих мотивов и приспособил к нему слова на иврите. Я восстановил в памяти несколько песен на иврите, которые я знал до ареста, с детства. И вот каждый день, как молитву, тихонечко, чтобы не слышали другие арестанты, я напевал эти песни. С течением времени кое-кто из арестантов научил меня другим прекрасным песням, с замечательными словами на иврите. Я распределил их по дням недели. Тысячи, миллионы мотивов народных песен блуждают по миру. Они живут в сердце народов, люди поют их в радости, беде…