Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Еще в тюрьме я поклялся не забывать иврит. Это я соблюдаю и поныне. И даже если меня арестуют второй и третий раз, иврит будет все время со мной. Я люблю и буду любить его, буду жить этим языком, и иврит будет жить во мне до последнего моего дыхания.

Тем временем Лебедев вернулся из отпуска, и меня вызвали к нему. Он весь кипел от злости по поводу того, что у него я не желал подписать общий протокол, а у Цветаева подписал. Он написал еще какой-то протокол и вписал туда Гордона. Он опять в протоколе упомянул о «письме» Бен-Гуриону. Я подписал. Со дня моего ареста прошло несколько месяцев, и мне все опротивело.

Этого Лебедева я вспоминаю с отвращением и страхом. Я был в положении мухи, попавшей в паутину, или мыши, с которой играет кошка. Он не только бил меня, он издевался надо мной, над самым святым для меня, над членами моей семьи, над дорогими мне людьми, называл меня «брат Мошка», орал на меня, угрожал. О Государстве Израиль он выразился так: «Собрались там лавочники и создали государство». Он не знал пощады ко мне. Я не могу забыть той кошмарной ночи, когда в голове у меня помутилось, а он продолжал бить меня. А когда он пытался говорить со мной мягко (как-то он рассказал мне грубейший анекдот), ему это явно не удавалось. Это был бездушный палач, в котором не было ничего человеческого, — дикий кровожадный зверь в чине подполковника, в распоряжении которого имелись все средства принуждения.

В конце допроса он устроил мне очную ставку с Меиром Баазовым. Ни я, ни он не требовали встречи, это была инициатива следователя.

12.6.57 — Перед очной ставкой с Баазовым следователь предупредил меня, чтобы я вел себя «как следует», чтобы я «не был блядью», то есть чтобы я говорил то, чего хочет следователь. В кабинет ввели Баазова. До ареста это был красивый молодой человек лет 35-ти — в тюрьме он опустился, обрюзг, превратился в седого старика… Вошел молодой следователь в чине капитана, записывавший вопросы и ответы.

Вопросы задавались как мне, так и Меиру Давидовичу Баазову. Нам не дали поговорить. Очевидно, Меир все подписал, и его не били. На него давили другим способом: его посадили в одиночку, пугали, ему слышались какие-то шепоты в камере, он был доведен до галлюцинаций. Во время очной ставки он показал против меня (так были заданы вопросы). Он подтвердил, что у нас в самом деле была группа, что наша деятельность была националистическая и т. д. Ложные показания, пустые слова.

— Что вы, Меир Давидович, говорите? — спросил я его, но тут же следователь прервал меня.

Через несколько дней после очной ставки мне дали прочитать напечатанный на машинке протокол. Я должен был подписаться не только на каждой странице, но и после каждого вопроса и каждого ответа. Следствие, как и очная ставка с Меиром Давидовичем, так и весь протокол были направлены на то, чтобы доказать, что органы госбезопасности обнаружили весьма опасных преступников, которых надо заточить в тюрьму, сослать на каторжные работы в отдаленные районы страны. Это было лишено всякой логики. Основная цель следователя заключалась в том, чтобы показать, что наша честная работа в течение десятилетий в пользу государства, отсутствие каких-либо взысканий, замечаний, что все это вовсе не является нашим истинным лицом. Он стремился доказать, что мы вовсе не такие, какими были на самом деле. Используя отрывочные факты, связав ничего не значащие события, отдельные фразы, он записывал в протоколы наши «признания» в том, что наши убеждения сионистские, а следовательно, враждебные советскому строю и людям, находящимся во главе нашего государства.

В этом протоколе было и о письме Бен-Гуриону. Вопрос следователя:

— Знал Баазов о письме к Бен-Гуриону?

— Письмо обсуждалось нами. Оно было написано и отослано нами, — мой ответ, записанный в протоколе.

Все это было ложью. На самом деле я ответил так:

— Ни я, ни Баазов ничего не знали о таком письме. Я вообще не уверен, что такое письмо существовало. На все мои требования предъявить его мне я получал отрицательный ответ. Если Плоткин признался в таком письме, то он это сделал от отчаяния, не выдержав давления следователя

Накопилось много протоколов, свидетельствующих против меня, в которых правда была заменена вымыслом.

В конце 49-го года, спустя девять месяцев после моего ареста, следственный отдел решил закончить мое «дело». Надо полагать, прибывала новая партия арестантов, и потребовалось много опытных палачей-следователей.

Смешной и трагичной была встреча с прокурором. Меня разбудили около трех часов ночи — тогда я уже спал нормально: допросы закончилось. Итак, приближалась развязка трагикомедии, называемой следствием. Меня привели в кабинет следователя. Там сидел прокурор Дорон — толстый еврей, одетый в форму высокопоставленного чиновника. Мне показалось, что передо мной сидит генерал. В кабинете был и Лебедев.

Перед тем, как я вошел в следственный кабинет, в коридоре меня настиг Лебедев и пригласил зайти в какую-то комнату. Он стал очень внушительно напутствовать меня. Сущность его тирады заключалась в следующем: он-де покажет меня прокурору (как показывают больного знаменитому врачу) или, вернее, как показывают цыгану лошадь. Мне следует знать, что прокурор есть прокурор, а не защитник, то есть он обвиняет. Он всегда непреклонен, педантичен, всегда руководствуется строгостью закона. Тут он добавил, чтобы я не был «блядью», «проституткой», что я должен только подтвердить все, что уже подписал, а если нет, он уничтожит меня со всеми потрохами, вырвет у меня все внутренности.

После этого «вежливого» предупреждения меня ввели к толстопузому Дорону.

14.6.57 — Он дал мне подписать постановление об окончании следствия. В документе говорилось: прокурор и следователь свидетельствуют, что обвиняемый Герш Израилевич Прейгерзон обвиняется по ст. 58–10, ч. 1 и 58–11 и что следствие закончено. Они заранее подписали этот документ. В нем было отведено место для жалоб и требований, но оно было перечеркнуто, а ниже было написано, что я подтверждаю все протоколы допроса. Я сказал, что не подпишусь под документом об окончании следствия, так как у меня есть жалобы и требования.

— На что вы жалуетесь? — спросил Дорон. Дрожащим и нервным от возбуждения голосом (я знал, что это мой последний шанс защитить себя) я стал перечислять всю ложь, содержащуюся в протоколах и особенно в протоколе о письме Бен-Гуриону. Я сказал, что письма никогда не видел, впервые о нем услышал со слов следователя.

Кроме прокурора и следователя, в кабинете сидел капитан, присутствовавший при моей очной ставке с Баазовым. После моего устного заявления Дорон сказал следователю, что нужно составить другой бланк текста об окончании следствия. Это было глубокой ночью. Подобные черные дела боятся дневного света.