Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

После страшных ночей допросов со мной начали говорить о музыке! Говорили о моих любимых композиторах, в кабинете мучений произносились имена Чайковского и Бизе…

Молодой следователь вышел. Ко мне подошел мой следователь, положил передо мной тот лист допроса, где говорилось о письме к Бен-Гуриону, и сказал: «Подпишите!». Он отошел и сел за свой стол. Я посмотрел на него и увидел на его лице скрытое ожидание. Его лицо на сей раз не выражало жестокости, он выглядел профессионалом, ждущим исхода важного психологического опыта. И я подписал этот лист…

Теперь я все хорошо понимаю. Когда сняли с меня тяжелый гнет, когда вместо жестокого допроса были разговоры о Чайковском — я подписал. Но за моей подписью стоял не Чайковский (мой любимый композитор), а бесконечные черные ночи. Это они меня разрушали, давили и вынудили подписать.

Уже в тот же день, по возвращении в камеру, у меня начались угрызения совести. И Трескин сказал, что я не должен был подписывать. (Может, все же он был стукачом?). Теперь у меня начался внутренний кризис, муки раскаяния. Был субботний вечер, близилась ночь без допроса, но все же я не мог заснуть. Как только вспоминал свою подпись, чувствовал укол в сердце. Я попросил у дежурного по коридору бумагу для заявления. Я хотел написать прокурору о средствах принуждения при допросе, относительно письма, которого я никогда не видел и ничего о нем не знал.

Бумагу мне дали, но мои просьбы и требования ни к чему не привели. Мустафа и Трескин меня утешали, говорили, что еще будет у меня возможность отказаться от подписи, когда потребуют последующих подписей под протоколами. Кроме того, мне еще предстоит встреча с прокурором, и я смогу передать ему жалобу устно.

Но, несмотря на эти утешения, я чувствовал себя так, как будто сам плюнул в свою душу.

4.6.57 — Праздник Шавуот (Пятидесятница) [5] Шавуот — праздник жатвы первого урожая, празднуется через семь недель после праздника Песах.

Повседневный тюремный быт продолжался без изменений. Пища — пайка — давалась аккуратно в одно и то же время. Заключенных брили неизменно тупым лезвием, которое почти вырывало «мясо» на подбородке. Каждые десять дней нас водили в баню под душ. Мы получали маленький кусочек мыла, постельные принадлежности и нательное белье. Нас троих приводили в маленькую кабину, где мы раздевались, а затем вводили в душевую. Мытье под душем (в тюремных условиях) было особенно приятным занятием. Мустафа скатывал остатки мыла в шарик и уносил с собой.

Лефортовская тюрьма находилась, по-видимому, недалеко от какой-то фабрики, так как шум достигал наших камер. Продолжалось это круглосуточно. Нас это беспокоило, особенно в вечерние часы. Наша камера была отделена от соседних толстыми стенами. Мы могли общаться с соседями перестукиванием через стену. Шифр был такой: А — один удар, Б — два удара, и т. д. Чем дальше буква алфавита, тем больше полагалось ударов.

При перестукивании мы познакомились с соседями. Один из них назвался морским капитаном из Одессы, второй — певцом Вадимом Козиным, известным исполнителем цыганских романсов. По-видимому, это была очередная выдумка. Одного из соседней камеры я встретил потом в Караганде, и он рассказал, что никакого Вадима Козина у них не было…

5.6.57 — Летняя ночь. Я опять за столиком для заключенного в кабинете следователя, близко у двери, а мой следователь все пишет, пишет, скрипит пером. Я знаю, что теперь он составляет обобщающий протокол в форме вымышленных вопросов и ответов. В оконный проем струится ночная мгла, доносятся ночные звуки, за окном большой мир. Следователь углубился в размышления. Он нажимает кнопку звонка и приказывает конвоиру временно поместить меня в клетку-бокс, а сам, надо полагать, отправляется в буфет. После этого он уже не будет способен на углубленную работу. Сидя за своим столиком, я иногда наблюдал, как смежаются его глаза, как он дремлет несколько минут. Но быстро пробуждается и опять пишет, пишет, зачеркивает, думает. А я продолжаю сидеть около двери.

Каждый день нас выводили в квадратный двор на прогулку, длившуюся двадцать минут. Прогулка была обязательна, как и пайка хлеба, выдаваемая каждый день в определенное время. Процедура такова: открывается глазок двери и подается команда: «Приготовиться на прогулку!». Мы одеваемся и втроем гуськом выходим из камеры. В сопровождении конвоира спускаемся во дворик. Двигаемся по кругу, один за другим, руки за спиной — таков порядок. Во время прогулки нельзя разговаривать. Но не запрещено думать!..

Мысли мои во время прогулок были легкие. Чаще всего я думал о пище, так как бывал обычно голоден, думал о завтраке в каком-нибудь кафе в Тель-Авиве. Я установил для себя такое меню: пара крутых яиц, простокваша, хлебец, а затем… пойти бы домой и сесть за письменный стол.

И вот теперь я сижу на балконе, залитом светом, в шумном многоликом городе, и пишу о том, что происходило со мной, о чем я думал во время прогулок в дворе Лефортовской тюрьмы.

Дворик для прогулок заасфальтирован, никаких признаков зелени. Над нами небольшой кусочек неба. Иногда, если нас выводили на прогулку вечером, светили звезды, а днем иногда выглядывало солнце, освещая наш тюремный дворик. Во время прогулок я смотрел на солнце закрытыми глазами, а его лучи меня ласкали, утешали, что-то шептали. Возвращаясь на третий этаж в нашу камеру, мы проходили маленький участок чахлой травы — клочок земли величиной с хвост ящерицы. Этот участочек быстро исчезал, но мне он подмигивал, улыбался, и на мгновение превращался в центр вселенной…

7.6.57 — Начались дни мучений, дни подписания общего протокола. Следователь придерживался своей тактики: избиение, крики, ругань. Он ни в чем не желал уступать из того, что он написал и перепечатал на машинке. Кое о чем я спорил, кое-что подписывал, но когда я дошел до страницы о письме Бен-Гуриону, я отказался подписывать.

Теперь мои мучения достигли апогея. Кошмарные ночи. Я боролся изо всех сил. Июль был в разгаре, мой следователь, видимо, торопился уехать в отпуск, я его задерживал. Его раздражение доходило до сумасшествия.

Внезапно ночные допросы прекратились, и я смог выспаться. Так продолжалось до начала августа. Жизнь в нашей камере текла по заведенному раз навсегда порядку. Мы продолжали перестукиваться с соседней камерой. Моя койка стояла у стены, и я чаще других занимался перестукиванием. Трескин обычно диктовал мне нужные фразы, а я их выстукивал

Однажды, когда мы вели перестукивание по поводу знаменитой певицы Руслановой, дверь внезапно отворилась, и в нашу камеру ворвались офицер и вахтер.

— Кто стучал? — спросил офицер.

— Никто не стучал, — ответил Трескин.